Матиас Фалдбаккен - Ресторан «Хиллс»

– Ничего себе, бочки с вином. Они настоящие?

Несколько лет назад мне пришлось обратиться за экстренной медицинской помощью, потому что в ушах у меня пронзительно звенело. Пока врач в кабинете расспрашивал меня и заполнял карту, я случайно увидел на экране компьютера слова, написанные им.

– Колеблющееся лицо, – написал он тогда. Похоже, та же история происходит с моим лицом и сейчас, оно колеблется.

– А как далеко он тянется? – спрашивает Анна.

– Далеко. Не знаю точно.

Света тут недостаточно для того, чтобы мы смогли добраться до секции с ящиками, в которых хранятся мешковина, марля, ветошь, полотенца, ремни, катушки, лоскуты, вязаные подставки под горячее, передники, парадные скатерти и накидки; мне нужно найти кнопку выключателя лампочки, освещающей следующее колено подвала. Анна спрашивает, где лежит марля. Я думаю, что нужно идти прямо вперед до развилки, а там свернуть направо, то есть в сторону, противоположную от того места, где хранятся фрукты, овощи и романеско. Секунду, и я поверну следующий выключатель. Я на ощупь продвигаюсь вперед вдоль стены и поворачиваю рычажок выключателя, но свет загорается под лестницей. Ошибочка вышла, смеюсь я. Но Анны рядом нет. Это же безумно опасно. Я ее не вижу. Стою, упираясь макушкой в потолок. Все во мне опускается, кроме моей так называемой непроницаемой физиономии. По утрам я вижу в зеркале страшную картину постигшего мое лицо опустошения. Я думаю, подобное же опустошение царит и внутри, в мозгу, в печени, а также в пещеристых телах пениса. И наверняка в нервной системе тоже. Чисто физическое разрушение нервов отчасти может служить объяснением тому, что на смену юношеской самоуверенности по мере старения приходит сокрушительная неуверенность в себе. Разве не должно все быть наоборот? Чтобы человек с годами становился все более уверенным в собственной правоте? Я пытаюсь мыслить позитивно. Каждый день, видя в зеркале свое старое, увядшее лицо, я говорю себе: сегодня у тебя самое молодое лицо из тех твоих лиц, что тебе предстоит увидеть в дальнейшей жизни.

– А марля лежит с этой или с той стороны от черенков? – кричит Анна.

Я слышу смешок.

– С той стороны, – громко отвечаю я.

Наступает тишина. Потом слышится царапающий звук. Потом тишина воцаряется надолго. Громкий стук с металлической формантой заставляет меня подскочить на месте.

– Извини! – слышу я голос Анны. – Я не нарочно!

– Мне подойти? – говорю я.

– Не надо, стой там.

Раздается покашливание, но неубедительное, понарошку. Бормотание, за которым следует всхлип. Шепот. Потом воцаряется тишина.

– Эй? – говорю я.

Еще один тихий всхлип. Она что, плачет? Теперь опять все стихло. Но вот едва слышные шаги. Идет. Пол здесь земляной. Анна несет марлю, держа ее обеими руками. Большущий моток, размером с рождественский ветчинный рулет.

– Пошли, Анна, – говорю я и загоняю ее на лестницу.

Бинтовать мою ладонь мы с Анной идем в мужской туалет, оформленный а-ля Дамаск. Я сажусь на крышку унитаза и разматываю бинт. Вид у волдыря с отстающим кожным лоскутом отталкивающий. Марля пропиталась кровью, гноем и грязью. Анна опускается передо мной на колени и без всякого отвращения разглядывает мою руку. Принимается с усердием накладывать повязку. Сделав очередной оборот, она переворачивает большущий моток марли на 180 градусов, так что от центра ладони к ее краям расходится впечатляющий гадючий узор. Анна сосредоточенно водит языком от одного уголка рта к другому.

– А у тебя есть безопасная булавка или зажимы для бинта? – спрашивает Анна.

Личико у нее гладкое, но под глазами легли лиловатые тени. Явный признак недостатка сна. Уф, амурные похождения Эдгара сказываются на здоровье ребенка.

– Это старый бинт, не самоклеющийся, – говорит она.

– Я вчера завязал концы, и всё, – говорю я.

Анна вынимает из волос крабик и зажимает им кончик бинта на запястье. Я немало впечатлен ловкостью ее пальчиков.

– Здорово у тебя получается.

– Да ну, ерунда, – говорит Анна.

– Теперь тебе, наверное, хочется доесть лазанью.

Селлерс лоснится от удовольствия. Дама-детка потихонечку клонится все ближе к нему. У меня не получится описать ее иначе как метафорически. Она та дорожка, по которой мы спускаемся к потере себя самих, так я сейчас думаю. Она сейчас не комедию ломает, не примеряет на себя разные образы. Скорее образы примеряют себя к ней. Повязка сидит плотно, бинт туго обтягивает руку. Я слегка воспрял духом.