Свейдн Бергсвейнссон - Рыбаки уходят в море… Исландская новелла

— Как же так?.. Впрочем, если подумать… А директор тоже там?

— Нет, вряд ли. Раньше одиннадцати его не бывает.

— Ага. В таком случае надо заглянуть туда.

Признаюсь, мне действительно было любопытно узнать, как теперь обстоят дела в конторе, Должно быть, в жизни Хадля Хельгасона и в обращении с ним произошли значительные перемены, если он по сей день работал там.

И теперь, спустя тринадцать лет, Хадль Хельгасон все еще сидел в этой конторе… за тем же столом, на том же стуле. Он совсем поседел, исхудал, зрение у него ослабло. Но он оставался миловидным, как в юности, хотя на лице его застыло горькое выражение, присущее людям, с которыми жизнь обошлась круто.

— Значит, ты так здесь и застрял, — начал я, когда мы поздоровались. — Я слышал, ты все эти годы продолжал тут работать, небось совсем замшел в своей конторе.

— Вот именно. Так уж получилось, что я задержался здесь дольше, чем хотелось бы. Но не исключено, что однажды я соберу свои вещички и оставлю старого хрыча одного. Это послужит ему уроком. Откровенно говоря, работать все эти годы под его началом было сущим наказанием. А какая награда? Беспросветная жизнь, нищенский заработок и вечные упреки, справедливые и несправедливые, чаще всего из-за какой-нибудь чепухи.

— И зачем только ты все это терпишь, не понимаю, — сказал я и, вдруг оробев, взглянул на дверь.

— Да, ты прав. Вот тебе пример, как ко мне здесь относятся. Видишь шкаф? Несколько лет назад директор распорядился поставить его тут, чтобы держать в нем нашу верхнюю одежду — пальто, шляпы, галоши. Это было необходимо. Но в один прекрасный день он пожелал использовать шкаф только для своего шикарного пальто, шляпы и блестящих галош. А я, как прежде, должен вешать свое пальто на ржавый крючок в передней и там же оставлять галоши. Но скоро терпение мое лопнет. Сыт по горло. Я тут написал одно письмецо, вот возьму и подсуну его директору. Клянусь, удовольствие посмотреть на его рожу в эту минуту вознаградит меня за все неприятности. Хочешь послушать?

Хадль Хельгасон выдвинул ящик и вытащил письмо, старательно спрятанное на самом дне. Письмо было истертое и замусоленное, наверняка его часто теребили в руках. Бумага обтрепалась на сгибах и в некоторых местах даже разорвалась.

Едва Хадль Хельгасон начал читать, я сразу понял, что письмо мне знакомо.

— «Господин директор! Имею честь уведомить Вас, что я больше не намерен… позорно низкая заработная плата… несправедливые упреки… в своем самодовольстве, высокомерии и невоспитанности… немедленно отказываюсь от своей унизительной должности… сообщаю Вам об этом без малейшего сожаления…»

Да, несомненно, я слышал именно это письмо.

— Ну как? Поделом ему, — сказал Хадль Хельгасон и, предвкушая месть, радостно заерзал на стуле.

— Да, не придерешься. — Больше мне нечего было ответить.

— Вот так-то. Пора поставить точки над і.

— Верно. Давай, действуй. И напиши мне, как он к этому отнесется. Ужасно любопытно, чем все кончится, — сказал я и приготовился бежать из конторы. Мне не хотелось еще раз встречаться с директором фирмы.

Мы простились с Хадлем Хельгасоном. Я пожелал ему успеха.

Выйдя из конторы, я задумался над этим необычным письмом. Трудно представить себе хотя бы одного человека, кроме Хадля Хельгасона, который мог придавать значение этому документу.

За изгородью выгона с тихим журчанием течет ручеек.

Птице, сидящей на изгороди, и в голову не приходит, что лай собаки возвещает приближение незнакомцев, она продолжает невозмутимо чистить перышки. Незнакомцы оставили лошадей на не скошенном с лета выгоне и без стука вошли в дом. Никто не ответил на их приветствие. Только собака во дворе все не унималась.

Из угла, с убогой кровати, послышался голос, такой слабый и приглушенный, точно раздавался он в телефонной трубке и шел откуда-то издалека:

— Кто это там?

— Мы, те, за кем ты посылал, дорогой Кнут: председатель общины, староста и я, пастор.

Мужчины подошли ближе, чтобы поздороваться, но старик не заметил протянутых рук, и пожатие не состоялось. Старик совсем высох: казалось, под одеялом ничего нет. Суставы его грубых худых рук, обезображенные многолетним общением с примитивными орудиями труда, теперь побелели от долгого бездействия. Кожа на впалых щеках стала прозрачной, а борода — он лежал на спине — торчала вверх, как клок высохшей травы.

— Ну-ну, бедняга, как ты тут? — спросили вошедшие.