Свейдн Бергсвейнссон - Рыбаки уходят в море… Исландская новелла

— Как дела?

— Так себе.

— Что значит «так себе»? Говори толком. — Ее голос меняется. Буря не за горами. И я позволяю ей разразиться во всю мощь.

— Да они просто посмеялись надо мной. Но я доложу об этом министру, — торопливо добавляю я.

— Как же так, ведь я уже всем сообщила.

— Кому всем? Неужели ты не можешь хоть раз удержаться, чтобы не похвастаться перед приятельницами?

— Я тебе всегда верю, а потом оказывается, что все это вранье.

Мы стоим на крыльце, она вот-вот заплачет.

— Идем в дом, здесь не место разговаривать об этих вещах. И, пожалуйста, не плачь. — Я пытаюсь храбриться. — Мы и так можем ездить в этот клуб, попросим, и нас кто-нибудь пригласит. Вот увидишь, они еще будут драться за честь пригласить нас. — У меня появляется небольшая надежда.

— Нет, это уже невыносимо, ты со мной совершенно не считаешься. — У нее хлынули слезы, началась истерика. — Сам обещал мне, что нас пригласят в посольство на прием, а оказывается, все это ложь, наглая ложь. Они просто не желают иметь с тобой никакого дела, ты только и нужен им, что для грязной работы. Слышишь, для грязной работы! — Она уже не плакала, а выла.

Вот дьявол. Хорошенький прием получает муж, вернувшись домой после трудного заседания. На него дерут глотку, словно он преступник какой, только что не бьют. Куда это годится?

Сквозь слезы и очки она смотрит на меня. На лице у нее написана капитуляция, дряблые щеки обвисли. Ни ненависти, ни злобы, только капитуляция, мне ее даже жалко. На эту женщину невозможно угодить. Вечно мы ссоримся. В Париже — наряды, здесь — приемы. Я знаю, сегодня она больше не будет со мной разговаривать. Не подаст ужин, придется самому искать что-нибудь в холодильнике и есть всухомятку. Хлопнув дверью, она запирается в ванной, и мне становится нестерпимо жаль себя — все против меня.

Я направляюсь в кухню и на ходу вспоминаю: надо идти медленно, твердо печатая шаг, ноги ставятся носком наружу, правый чуть больше, чем левый. А из ванной доносятся ее рыдания.

Как всегда, волна вынесла его на берег. Один-одинешенек он стоит на морском берегу, и кричит, и слышит, как в горах отзывается эхо. Другого ответа нет. Нигде ни души. Над горной грядой сверкают ледники. Он смотрит на свои руки и замечает, как они исхудали после стольких дней голодовки, а вместо хлеба вокруг только камни. Он находит кустик ягеля и съедает его. На морском берегу попадаются водоросли и соленая трава, и он жует их. Почувствовав жажду, припадает к горному ручью и пьет. Дремлет у ручья, и ему снится, что он один, а очнувшись, видит, что и в самом деле один. Вспоминает больше города, где ему доводилось жить, и тамошнее гнетущее одиночество. Здесь нет цветущих лугов юга, только пустынные дали, все здесь нетронуто и первозданно. Даже если он доберется когда-нибудь до человеческого жилья, он будет вспоминать эти вольные, как он сам сейчас, просторы. Журчанье горного ручья взволнованной песней струится в уши, в вышине ярко сверкают ледники, на которые нечасто ступает нога человека, во всяком случае, к ним не ведут ничьи следы.

Он тронулся в путь.

Как добрался до стойбища, он и сам не знает. Первым признаком близости человека было пение, тягучее, заунывное пение с резкими переходами тональности и выкриками. И вот он увидел их: низкорослые, чернявые и плосколицые, точно обкатанные океаном. Он закричал и повалился на землю. Очнулся уже в чуме. Стены были скошены, и ему показалось, будто они рушатся на него. Высоко вверху виднелось небо, под которым он провел столько ночей. По небу плыли облака, ослепительно белые в отблеске ледников. За всю свою жизнь он не видел облаков белее этих, несущих на землю дождь и снег.

В чуме горел огонь, у очага сидела женщина с морщинистым, как древесная кора, лицом и варила еду. Он поздоровался, но ответа ее не понял: язык был ему незнаком.

Женщина принесла блюдо с рыбой и знаками предложила поесть. Он не заставил просить себя дважды и съел много форели. Потом ему стало плохо, и его вырвало. Поправившись, он полюбил сидеть на солнышке, прислонившись к скале у входа в чум и с удовольствием наблюдая за местными жителями, которые ловили в реках и ручьях лосося и форель. Кое-кто плавал на одновесельных лодочках по просторам фьорда, на некоторых лодках гребцами были одни только женщины, они пели и смеялись. Вдруг послышалось заунывное пение, совершенно такое же, как тогда, когда он впервые встретился с ними, — это охотники загарпунили тюленя и тащили его на берег. Ему захотелось стать тюленем на далеком-далеком берегу, где никто не смог бы его поймать.