Николай Плотников - С четверга до четверга

— Кто это?

— Федор, ты? — спросил голос Плешатого.

— Нет — это Москвич, — сказал Витькин голос. — Федор, толкани его!

Щелкануло, ослепило светом, Плешатый в белье стоял возле двери, смотрел зло, испуганно. Москвич сел, моргая, нащупывая очки на тумбочке. Без очков он был какой-то жалкий.

— Чего орешь-то? — спросил Плешатый. — Приснилось, что ли?

— Это я сон… Приснилось, сон, — бормотал Москвич смущенно.

— Напугал всех, — сказал Плешатый и стал укладываться.

— Свет-то тушите! — сказал Витька. — А я думал, Федор это стонет. Спи, Андрей Борисович, капли выпей и спи.

— Нет у меня капель, — ответил Москвич. — Вы, Федор, если я опять, разбудите.

— А что приснилось-то? — спросил Витька. Москвич не ответил.

— Свет тушить не надо, — сказал Плешатый.

— Почему не надо? Я спать со светом не могу, — заспорил Витька. — Тушите, развели тут бодягу, спать не дают…

— Тушите, тушите, — сказал Москвич. — Больше это не повторится, я покурю и потушу.

Он взял сигареты и вышел.

— Говорили, у него друг под машиной застрял, когда перевернулись, заклинило, поддомкрачивали, — сказал Плешатый.

— Да, тряхнуло ему котелок.

— Со всяким может быть…

«Не один я контуженый, — думал Федор. — Вот и войны нет, но можно и в тылу пропасть дуриком… А что ж эта красотка у него была — кто она? Жена? Его, говорят, выпишут скоро, а Тракториста уже нет, и Витьку выпишут. А меня когда?»

Люди появлялись и пропадали куда-то в прошлое, как и там, и это было законом, о котором незачем было размышлять.

«Здравствуй брат Федя!

Письмо твое второе получили, то, что писал в Октябрьские, тебе того же желаем, а первое не получили, писал ты на маму, а она померла еще в 47-м и тетя Настя скоро — в 49-м. Письмо твое получили в ноябре, в конце месяца, почтарша новая принесла — валялось долго на почте, и письмо твое я открыл, потому как родни нашей больше никого здесь нет в Устье, только я с семейством, да еще дочка твоя Зойка.

Еще сообщаю в этих строках, что жена твоя Анна жива-здорова, замуж вышла за Тольку с «1-ое Мая» в сорок шестом, ты его не знаешь, на УЖД работает, мужик ничего, хозяйственный, закладывает только малость. А Зойка тоже замужем, работает у нас в сельпе.

На тебя похоронка пришла в сорок четвертом, поминки справлять не стали, потому как ты обозначен был как «без вести пропавший», но думали все, что убило тебя, одна мама не верила, ждала, с той поры хворала, а потом и померла.

Напиши, когда приедешь, а про себя писать нечего, живу ничего, стало полегче, картошки только с приусадебного 40 мешков накопали, корову держим, поросенка, колено стреляет — остудил на реке, а так все нормально.

Кланяется тебе жена моя Анисья Павловна, которую взял из Новоселова, и ребят у меня трое, старший в Конакове электриком, дочь в ПТУ, а младший в школу ходит, двенадцатый пошел. Пока все, пиши ответ, а то долго идет — через область, жди, когда Волга встанет, правда, сей год рано встала.

Письмо это получил Федор в конце декабря и читал его в коридоре перед белым морозным окном. Прочитал, уставился вдаль. Бугрились серые тучи над белыми полями, щетинкой тоненькой на краю — осинник голый, две вороны летели через белизну медленно, устало. Федор не двигался, пошевеливая пальцами, осмыслял трудные скупые слова. «Мама, умерла, дочь, откуда дочь? Мама умерла? Анка. Жена. Не жена. Толька муж. Кто это?»

Старший брат, Михаил, прямо из действительной попал в войну, писем не было, думали — убит. Но вот, оказывается, целым остался, не дюже и раненый, если детей нарожал, хозяйство развел, живет нормально. Михаила помнил он парнем в белой рубахе, вечернюю траву на околице, прохладу, девичий визг. Михаил гнал его домой, смеялись парни, гармонь до белой зари бродила за спящими избами, туманы ползли с покосов, пели с конца в конец первые петухи. Был Михаил черный как грач. «Не в нашу масть вышел», — шутил отец, а мамка сердилась.

Федор пытался разглядеть Михаила пояснее, но увидел только мамку, которая вдвигала в печь закопченный чугун с картошкой. Над скобленым столом серело сонное оконце, вокруг печи было темно, огненное устье выхватывало жаром мамкино лицо, загорелое, с поджатыми губами и внимательными глазами. Она осторожно вдвигала рогачом тяжелый чугун вглубь, по кирпичному поду к розовой груде углей.

Петухи кричали над Волгой, холодный туман лепился к стеклу, а на постели было тепло под дубленым кожухом, можно было съежиться в сладкий комочек, поспать еще часок, пока не сварится картоха, и в избе одна мамка, которая его жалеет.