Наталия Лойко - Обжалованию подлежит

Под верблюжьей шерсти одеялом, упрятанным в туго накрахмаленный пододеяльник, нежилась девочка. Этой выпало завидное детство. Не сравнишь с долей маленькой Маши, спавшей на сундуке в углу общей кухни, плита которой отапливалась по очереди то хозяевами бревенчатого дома с резными наличниками, то подселенными в это устойчивое к морозам строение эвакуированными. «Выковыренные» — так звали некоторые не слишком гостеприимные старожилы гонимых войной приезжих. В голову не придет убаюкивать ухоженную круглолицую Киру песней о «дружбе». При чем тут баюкать? Возраст не тот.

— Спи. Я пошел.

— Нет! Хоть что-нибудь почитайте, хоть чуть-чуть. — Девочка потянулась, заложила под затылок крепкие упитанные ладошки, по румяным губам скользнула хитренькая улыбка. — Хочется чего-нибудь про погоду.

Димка, внук, за все каникулы ни разу не обратился со столь подкупающей просьбой.

— Чуть-чуть? Это можно, коли есть подходящее.

На застекленной полке выстроились в порядке аккуратные томики. Диккенс. Твардовский. Ага, Тургенев! Сам преподнес Оксане собрание его сочинений при встрече Нового года. Какого? Сорок шестого. Лучше не вспоминать, как сунулся тогда с объяснениями. Где тут «Записки охотника»? Где «Бежин луг», включенный в программу для обучения синоптиков? Девочке, проявившей живой интерес к природным явлениям, полезно ознакомиться с классической картиной антициклона.

— Нравится пасти черепашку, послушай про мальчишек-табунщиков.

— Они кого там пасут?

— Сейчас разберемся.

Подвинул стул вплотную к кровати. С чего начать? Прямо с первой строки? «Был прекрасный июльский день…» Длинновато.

— Вы вслух!

— Погоди. «…Опять хлынули играющие лучи…»

— Играют? Во что?

— Не тарахти! — Положил ногу на ногу. — «Цвет небосклона, легкий, бледно-лиловый, не изменяется во весь день и кругом одинаков; нигде не темнеет, не густеет гроза; разве кое-где протянутся сверху вниз голубоватые полосы: то сеется едва заметный дождь».

«Не изменяется», «не густеет», «сеется»… Девочке неинтересно. Комкает край простыни, притихла, будто деревце перед грозой. Сомкнула густые ресницы. Их изгиб, так же как росчерк бровей, достался Кире от той, которая продержала его, Станислава, столько лет на неодолимой дистанции.

В соседней комнате за дверьми звон посуды, говор и смех. В спаленке тишина. Монотонное чтение заставит Киру и вовсе забыться, уснуть.

— «…Облака исчезают… ложатся розовыми клубами напротив заходящего солнца… В такие дни жар бывает иногда весьма силен, иногда даже «парит»… но ветер разгоняет, раздвигает накопившийся зной, и вихри-круговороты — несомненный признак постоянной погоды…»

Уснула. Можно и восвояси. Бросил прощальный взгляд на подушки, розовеющие, как клубы облаков. Свет лампы, приглушенный сборчатым абажуром, изменил и оттенок прядки волос, накрывших детскую щеку. Дыхание ровно. Что вплелось в ее сны — далекие холодные звезды или играющие лучи? Совсем было собрался подняться, да в дверях возникла Оксана.

— Проводила гостей.

— Всех? Выходит, я самый нерасторопный.

— Куда вам спешить? Не зевайте, мой милый, достанетесь на съедение черепахе. — Глянув вниз, он отдернул ногу, в которую ткнулась, выбравшись из-под панциря, серая уродливая головка на морщинистой шее. Внимание Оксаны было уже отдано спящей. — Помните Машу на сундуке?

Ему да не помнить! В картине, вновь возникшей перед глазами, был и сундук, и большая плита, и Оксана, которую до боли хотелось досыта накормить. Теперешнюю — румяную, налитую — обтягивает красивое белое платье. На рукаве зарозовело пятно от хрена — след изобильного праздничного стола. Сейчас белое платье, а в ту голодную зиму на истощенной фигурке мешком повисшая фуфайка Петра.

— Вы где витаете, Стась?

— Навели на мысли о Маше. Ее по месту жительства, наверно, Марийкой зовут?

— Эта неугомонная Марийка со своим покладистым Михайлом испарились вслед за гостями. Наметили полгорода обежать.

— Предлагаю помощь в уборке. — Бесшумно отставив в сторону стул, последовал за Оксаной, двери спальни прикрыл.

— Разгрома особого нет: моя молодежь совестлива. Что можно, перекинули в кухню, оставили для моего удовольствия вазы. Цветы вам знакомы. — Одарила улыбкой. — Разве что здесь прибраться. — Взялась за угол столешницы. — Ну помогайте.

Сняли со стола камчатную, кое-где запачканную скатерть, вернули ему форму квадрата, накрыли пестрой, тоже квадратной тканью, отделанной по краям бахромой.