Кирилл Апостолов - Времена и люди

Почему так запечатлелась в памяти эта одичавшая кошка? То ли поумнел после встречи с ней, то ли еще что, но именно там, у родника, он решил прекратить свои поиски и вернуться домой…

С тобой, моравский старик, все ясно, сказал он вслух, все ясно. А со мной еще яснее, потому что не так уж трудно понять, что жизнь не стоит на месте, хотя память никогда не забывает того места, где ты родился.

Он пошел в сельсовет и только постучал в дверь с табличкой «Председатель», как она распахнулась, и мимо него промчался Тодор Сивриев с шапчонкой на голове, в рабочей спецовке, забрызганной известью.

— Что с ним? — спросил бай Тишо председателя сельсовета.

— Квартиру красит… Один господь знает, зачем ему это. Ведь только спать туда приходит. Может, решил наконец семью привезти? Как думаешь?

— Не слышал. Послушай лучше, зачем я к тебе пришел…

Времени ему всегда не хватало, и он знал, что, как ни старайся, не получается разделить его на рабочее и личное. Наверное, и не привез поэтому до сих пор Милену и Андрея из Хаскова, хотя в начале года сам себе сказал строго: больше не тяни!

Когда он написал жене, что снял целый этаж у деда Драгана и что в их распоряжении будут две комнаты, кухня, прихожая, но ванной нет и туалет на улице, она ответила четко, что это не препятствие и они готовы приехать, если он этого хочет. «Есть вещи поважнее удобств, — писала она, — в нашей жизни и плохого, и хорошего хватало, а ценить начинаешь, когда теряешь». Обмен короткими, сдержанными письмами, в которых было больше разума, чем чувств, произошел в конце прошлого года. Жилье же полностью готово только теперь… Вот тебе и личное время!

Но еще и внутренняя убежденность… Зрелость принятия решения… Именно потому, что оно не сложилось, он не торопился, а не только из-за недостатка времени.

Три дня маляры хозяйничали в квартире. Волей-неволей и ему приходилось быть с ними: все что-то им нужно, все о чем-то спрашивают. Он терпеть не мог запаха краски и первые ночи ремонта спал в гостинице. Но сегодня останется дома. Надо кое-что обдумать: завтра приезжает семья. После долгой, более года, разлуки. За это время они были вместе два-три раза, не подолгу.

Он раскрыл все двери и окна, вышел во двор, где дед Драган, задумавшись, сидел на старом широченном пне, месте их перекуров, и притворялся, что не видит его. Только когда он подошел вплотную, дед молча подвинулся, давая и ему место. С тех пор как они не договорились о дополнительном участке, старик держался с ним сдержанно. Они почти не разговаривали.

Но дед Драган оставался дедом Драганом и, когда слово за слово речь зашла о его слабости и радости, о Таске, забыл о том, что надо сердиться на Тодора: его серые глазки, утонувшие в глубоких морщинах, наполнились счастливой влагой. Только тогда Сивриев решился сказать ему о приезде семьи.

— Завтра квартирантов станет побольше. Не помешаем, а?

— Из-за этого белишь-красишь?

— Да.

— А знаешь, что говорят о твоем ремонте? — Дед хихикнул. — Дескать, дух ночных див выгоняешь… А на каждый роток, сам зн открытую аешь, не накинешь платок.

Он знал. О дивах ему говорили в, а о Елене — намеками, недомолвками. Людям только и дела, что копаться в чужой жизни, и чем выше служебная ступенька, тем больше любопытства.

— Пусть сплетничают. Так ты одобряешь?

— Ох, Тодор, Тодор! Одобряю, нет ли? Что тут спрашивать! — воскликнул старик и, вытащив пачку сигарет, вынул одну, разломил пополам, одну половинку сунул назад, другую сжал губами, но зажечь не спешил. — Обрадовал ты меня. А ведь я дал зарок год с тобой не разговаривать… Человек без семьи — что сухое дерево: ни плода от него, ни защиты, ни радости. Только в печку годится, да и там «фыр-фыр!», не успеешь оглянуться, а сила вся его уж в трубу вылетела. Жена — это дом. Разве были у нас с Илией ссоры, пока мать его жива была? Да померла рано. Теперь вот Таска… Радость моя и упование. Посмотреть — ничего особенного: кожа да кости, а взглянет, заговорит — сердце поет, душа радуется, весь мир на глазах меняется и жить хочется.

Прикрыв глаза, Тодор вяло слушал нескончаемый поток слов, как в недавние добрые времена, когда они сидели вдвоем по вечерам на этом пне. Он — откинувшись назад, прижавшись спиной к нагретой за день стене сложенного из хорошо обтесанных камней дувала, расслабившись всем телом, с полупотухшей сигаретой во рту, а старик — чуть подавшись вперед, говорит, говорит; и так до тех пор, пока держатся сумерки, пока не наполнится мраком огромная воронка долины и не наступит ночь…