Кирилл Апостолов - Времена и люди

Илия продолжает стоять — и не уходит, и не садится. Мария видит, подняв голову, что глаза его вспыхивают по-волчьи, и внутренний голос шепчет ей сдержанно, смиренно, однако и безрадостно: вот он, рядом, ведь за этим и пришел. И можно попробовать в первый и последний раз. Попробовать — чтобы дом не был пустым. Но прежде всего — для самой себя хоть немного радости…

Мария вдруг почувствовала, что губы ее шевелятся. Да что они произносят?

— Я сама! Моим ножом — в мою грудь! Я сама…

Учащенное дыхание обожгло лицо. Рука Илии двинулась неуверенно по ее спине и остановилась под мышкой — чужая рука, не такая большая, как та, другая, но такая же сильная. Мужская рука…

Над Желтым Мелом прокатывается мощный электрический разряд, освещая двор птицефермы. Илия спохватывается — надо прибрать под крышу какой-то мешок. Он бежит к воротам, и там его высвечивает вторая молния — согнувшегося, спешащего под ближайший навес.

Через час-полтора Мария снова видит его уходящим — с мешком на спине. Темнота поглощает его, прячет от ее глаз, стихает стук захлопнувшейся двери, а она продолжает неподвижно стоять в черной рамке окна. Ветер загибает воротник ее платья, ощупывает холодными пальцами, но губы ее не перестают повторять: «Я сама! Я сама!..»

Яблоня во дворе склоняется до земли, зачерпывает тучи пыли, несет их на своих ветвях, из сада слышен треск, будто ломают кости. Над Югне вспыхнула стрела молнии и с тихим прерывистым шипением ударила в дубовую рощу за Струмой.

Мария закрывает глаза. Все снова как раньше…

На какое-то время небо стало таким спокойным, таким тихим, что она слышала свое дыхание, когда внезапно белая вспышка высветила окно, обнажив комнату до последней песчинки в стене, и Мария увидела собственные свои руки, протянутые ввысь, будто пытающиеся схватить воздух над головой. Но там не только воздух, там — светловолосая голова, представляющаяся воображению… Отсветы молний отрезвили, заставили все-таки опустить непослушные ладони вдоль бедер. Что-то сломилось в ней. Единственный порыв, родившийся в душе в эту необыкновенную, невероятную ночь, умер еще в зародыше. Она слышала, как молодые женщины рассказывают… Нет, ей нечего вспомнить — разве только внутреннюю гармонию, желание услышать голос его, обнять. Она знала, что ей нужно, хотела попробовать, ничего больше…

Она стоит, опершись голыми локтями о подоконник. Вокруг тихо, словно в пещере. И в пещерной этой тишине, подобно капле, набухавшей часами и наконец-то со звоном упавшей в невидимые воды, с треском сваливается на землю сломанная ветром ветка.

Буря проходит, не уронив ни капли дождя.

Бесплодная буря.

После беспокойной ночи рано поутру в понедельник Тодор Сивриев идет к зданию правления, громоздящемуся, как замок, посреди пустой площади. С другой стороны ему навстречу движется плотно сбитая, массивная фигура председателя бай Тишо. Оба одновременно втискиваются плечами в широко распахнутые двери.

Зайдя в свой кабинет, Сивриев мгновенно замечает листок на письменном столе. Приподняв пепельницу, он читает:

Товарищ главный агроном! Вчера поздно вечером вас искал бригадир из Ушавы, бай Костадин. Сказал, что-то важное.

Тодор Сивриев садится, охватывает ладонями виски. Он этого ожидал, предполагал, что что-нибудь да испортит сегодняшний день. После беспокойного сна на него обычно сваливаются неприятности. Нет, это не суеверие — в сны и бог знает во что еще он не верит, — это убеждение, что между ясно очерченными границами, в которые укладывается наша обыденность, и неведомыми метаморфозами нематериального мира существует какая-то таинственная связь. Некая сигнальная система, опережая события, как бы предупреждает подсознание. Еще одно непризнанное проявление живой материи или неизвестная форма самых примитивных инстинктов?.. Откуда бы ни подавались эти сигналы, Сивриев по опыту знает, что, хоть они и опережают события и всегда вовремя его предупреждают, до сих пор они ни разу не помогли ему избежать несчастья или хотя бы изменить ход событий. Будто набат колокольный, тревожащий его сон, — лишь отголосок, эхо чего-то, что уже где-то свершилось…

Солнце поглядывает с вершины Желтого Мела, наполняет комнату вспышками света, но для Сивриева день уже безвозвратно потерян. В последнюю поездку в Ушаву обнаружил он в двух-трех местах на табачных грядках едва заметные следы заболевания растений. Несколько дней он жил под угрозой этой табачной чумы, однако, поскольку бригадир его не разыскал, как они договаривались, мало-помалу успокоился: у страха, думал, глаза велики. И вот тебе — новость.