Михаил Рощин - На сером в яблоках коне

Леру смутила эта ласка. Она сделала вид, что ничего не заметила, огляделась: не видел Ли еще кто-нибудь, как ее, хирурга, словно ребенка, гладили по голове? В избе было пусто, Аршинов в тулупе спал на полу. Она улыбнулась Маше и взяла ее за руку, нащупывая пульс. Кажется, все теперь в порядке, можно возвращаться в Иртумей.

…Она действительно прожила там до двадцатого мая, до первого парохода, и за два других месяца сделала еще сорок одну операцию в Иртумее и близких к нему деревнях.

Раиска проснулась испуганно: гудок! Пароход гудит! Звезды, звезды в глазах, небо ночное, как сажа, а в нем звезды — видимо-невидимо. А засыпала — еще светлые стояли небеса, только река темнела. Села Раиска быстро среди мешков, стянула совсем с головы отцов плащ, вдохнула свежего с реки воздуха, а то под плащом вспотела даже. Плащ пылью пахнет, солнцем, домом, когда-то новый, синий был, прорезиненный, с изнанкой клетчатой, а теперь белесый, вытертый, но тоже резиновым маленько пахнет. Днем на бахче, когда ждали машину, мамка Клава на нем спала, а теперь, на берегу, Раиска. Там долго ждали машину: набрали арбузов три мешка, зашили, вынесли к самой дороге, сели, а машины нет и нет, жарко, пусто, степь сизая, небо сизое, как полынь, нагретым арбузным листом пахнет. Кобылки стрекочут, сон нагоняют, и высоко-высоко, тоже сонно, подорлик кружит, — как не надоест ему?

Мамку сморило, легла у мешка на этот самый плащ, голову платком от мух замотала и спит. Похрапывает. А Раиска в ногах села, платок тоже козырьком на лицо натянула, от голых мамкиных ног арбузной плетью слепней отмахивала, пока не надоело. У мамки ноги круглые, крепкие, до колен загорелые, как красный орех, а повыше, где юбка, белые-белые, нежные, как пыль, — жилочки через кожу голубеют. Она молодая, мамка Клава, здоровая, видная, только молчит да стесняется, словно девушка. Ее отец из-за Волги привез, на той стороне, говорят, все такие: здоровые да молчуны. Раиске мамка Клава мачеха, но хорошая, еще лучше матери: мать, Раиска помнит, больная была, злая, била больно, чем с лежанки дотянется, щипала, а сама плакала со злости. А мамка Клава ничего. Раиска от нее перенимать стала: молчит и стесняется тоже. И работает. Мамка Клава будто заведенная целый день: и дома работа, и в колхозе, а детей четверо: Раиска с братом Федькой, да своих уже двое сопленышей, — так ухойдакается от темна до темна, что где приткнется, там и спит.

А Раиске не до сна: ждала, высматривала в балочке машину, чтобы не пропустить, не дай бог. Ее в город взяли с арбузами, сказали, в Саратов ехать, а может, и до Казани. А Раиска сроду ни в каком городе не была, только в кино видела и в книжках читала. Скорей бы ехать, поглядеть, а там они распродадутся, по магазинам пойдут, по улицам, мамка добрая, чего-ничего, а купит. В Саратов, вон куда!..

Но больше этого, больше города незнакомого, хотелось Раиске на пристань: увидеть опять начальника ее Леонида, высокого, молодого, с черным свисающим чубом. Отец Раиски плотничал там с мужиками, полы на пристани перестилали, еще в начале лета. Раиска с отцом на грузовике ездила, полный день провела, уху мужикам варила и кашу. И купалась повыше пристани, где лодки. На ней только платье и рубашка короткая, она платье сняла, а в рубашке так и пошла в воду. Плескалась одна близко у берега, ракушки ногой в песке щупала, а потом с головой опускалась и рукой выбирала. Смеялась сама с собой, волосы на лицо липли и долго потом водой пахли. И когда выходила на берег, Леонида увидела против солнца: сидел он на краю пристани, на рыжей чугунной тумбе, за которую канат петлей цепляют, с короткой удочкой-донкой, подергивал леску на пальце, а сам сюда, на Раиску глядел веселыми бесстыдными глазами. Давно, наверное, глядел, а молчал. Хорошо ли, когда думаешь, что одна, а глядят, оказывается! И Раиска застеснялась его взгляда, поняла вдруг, как сквозь мокрую, старенькую, истончившуюся рубашку тело ее обнаруживается, грудь облеплена и что коротка вовсе рубашка. Побежала, отлепляя рубашку от себя на ходу и вниз натягивая, а он смеялся за спиной и кричал: «Что ж, такая выросла, а плавать не знаешь!»

И когда обедали потом мужики и подошел, сел с ними Леонид, — не ел, а так, с папироской и разговором, — опять поглядел и засмеялся глазами, будто узнал что про нее, а она виновата перед ним. И хотелось опять бежать от него. Хотелось бежать, а к вечеру, однако, сама стала смотреть, где он есть (уже уезжать собирались), и пошла потихоньку, и издали, не входя в пристань, смотрела — он билеты на пароход продавал: не в окошечко, а стоял в комнатке, где касса, дверь открыл и в дверь выдавал и деньги принимал. Смеялся опять, черный чуб откидывал, отходил от него народ с билетами и тоже улыбался.