Анна Козлова - Рюрик

Слово «эстетика» Саша произнес, выпучив глаза и вытянув губы, от чего его лицо приобрело настолько кретинское выражение, что Марта и Яша, уже начавшие хихикать от «дрочить» и «пидоров», расхохотались.

— Твой прадедушка был расстрелян в Риге, его труп отвезли в кузове грузовика к яме, и он валялся там, едва присыпанный землей, в компании еще нескольких сотен людей. Как ты считаешь, Яша, в этом был какой-то смысл?..

Улыбка словно прилипла к Яшиным губам, хотя в глазах уже не было веселья.

— Когда мне было примерно столько, сколько тебе, бабушка отвезла меня на то место, — сказал Саша. — Там стояла уродливая советская бандура, а на ней написали что-то типа: «в память о жертвах фашизма». Никто не собирался перечислять лежащих в этой яме людей по именам, понимаешь, Яша? Наверное, они и не могли, я их не осуждаю, спасибо, что хоть так. Но я хочу, чтобы ты ответил мне, что ты об этом думаешь? Особенно когда слушаешь «Хорста Весселя»?

— Ничего… — не слишком уверенно пробормотал Яша.

— Это неправда, — сказал Саша.

— Я не думал… про прадедушку.

— Да и не надо про него думать, — отмахнулся Саша, — чего о нем думать? Прадедушка — это частный случай, статистическая погрешность. Я говорю о смысле. О том смысле, который содержится в этой музыке…

Какое-то время все трое молчали.

— Мне кажется, — вдруг сказала Марта, — что там… нет никакого смысла.

Саша посмотрел на нее в упор. В его выпуклых бараньих глазах мелькнуло нечто похожее на уважение.

— Ты очень умная девочка. — Как бы соглашаясь с собственными словами, он покивал головой и повернулся к Яше: — Я не осуждаю тебя, я просто хотел убедиться, что ты действительно понимаешь, что ты делаешь… И дело не в оскорбленной памяти расстрелянного прадедушки, которого ты никогда не видел… даже я его не видел…

Яша сидел, кусая губы. Он специально отворачивал от Марты голову, чтобы она не видела слез, закипавших у него в глазах.

— Ты заглатываешь крючок, даже не давая себе труда разобраться, что вся эта красота… все эти марширующие сапоги, форма от «Хьюго Босс», вскинутые руки — это самая настоящая пошлятина… Пошлятина такой высокой пробы, что идиоты принимают ее за стиль. Но нет никакого стиля, Яша… Его не было в яме, куда сваливали трупы…

Саша говорил и говорил, он приводил исторические примеры, он сыпал цифрами и документами, зафиксировавшими непревзойденные и совершенно бессмысленные зверства. Он был глубоко, непререкаемо прав, когда не хотел, чтобы его сын, плоть от плоти, слушал «Эрику» и «Хорста Весселя». Другое дело, что такого рода благие проповеди всегда почему-то обходят главное — искренний человеческой интерес к убийству и смерти.

Откуда берется этот интерес? И что с ним делать? Достаточно ли картины рва с телами убитых где-то под Ригой, чтобы люди устыдились и навсегда перестали рукоплескать маршам?

Боюсь, что нет.

А если нет, то проповедь становится собственной противоположностью. Важнее и интересней всего в ней уже не те слова, что прозвучали, а те, что так и не были сказаны, те, что зияют черными дырами, как неугодное прошлое, вырезанное решительной рукой из фотографий.

Почему ты не рассказал этим детям про себя, Саша? Почему не сорвал покров стыда с того убогого хлева, где рождалось твое собственное милосердие? Почему не вспомнил, в каких муках оно явилось и какую цену ты платишь за то, чтобы оно продолжало в тебе жить?

При чем тут прадедушка, Саша, при чем тут эсэсовский мундир, если речь идет о тебе и твоем сыне? И сколько раз ты вспомнишь об этом вечере, думая, что мог тогда предотвратить то, что случится уже совсем скоро, но не предотвратил?

Марта с трудом открыла слипшиеся глаза, не в силах понять, спала она или бодрствовала, и если спала, то как долго? Над болотом висел вечный влажный сумрак, солнце редко пробивается сюда, и ориентироваться по нему невозможно.

Где-то рядом треснула ветка, устало булькнула вода, но Марта даже не приподнялась, чтобы посмотреть. У нее совсем не осталось сил.

Страх, терзавший ее с того момента, когда она поняла, что заблудилась в лесу, весь выдохся. На его месте устраивалось, раскладывая свои пожитки, последнее равнодушие.

Внезапно совсем рядом раздался протяжный, плаксивый вздох. Марта с усилием привстала, повернула голову и увидела девочку — на вид лет двенадцати, та сидела прямо на кочке.

Лицо у нее было грязное, темные волосы спутаны и сбились на одну сторону, как будто она только что вылезла с постели, белая блузка с наполовину оторванным рукавом покрыта коричневыми пятнами. На Марту девочка смотрела приветливо.