Заур Зугумов - Записки карманника (сборник)

К тому времени в ГУЛАГе ещё не придумали крытые тюрьмы, прессхаты и «ломки» . Все эти новшества придут много позже, после указа 1961 года, но и та гниль, что таилась в местах заключения сразу после войны, была для молодого вора, согласитесь, тоже немалым испытанием.

Согнувшись под тяжестью старого, лоснящегося от пота сотен заключенных матраца, выданного ему в каптерке, Мишаня молча следовал за разводным попкарем , который вёл его по мудреным коридорам и этажам Бутырки , пока они не остановились, наконец, на третьем этаже большого спеца возле камеры 287. Хоть матрац и был чуть ли не больше его самого, Мишаня не поставил его на пол, чтобы передохнуть, а, наоборот, подкинул на плечо и впился дерзким взглядом в тюремный глазок. Пот тёк с его лица, в плечах ломило с непривычки, но ещё свежи были в памяти удары киянкой по спине и рукам, и ехидно улыбающиеся и не предвещавшие ничего хорошего маленькие и узкие глаза кума -татарина, когда тот прошипел Мишане прямо в лицо: – «Ничего, ничего, мразь голодраная, совсем немного осталось, а там посмотрим, какой ты дерзкий. Мне даже самому интересно это узнать». Да и дубак был под стать куму . Всю дорогу до хаты бурчал, что-то себе под нос, орал на Мишаню при каждом повороте или подъёме по лестнице и отчего-то ругал на чём свет стоит весь блатной мир Страны Советов.

Клацанье ключей, ржавый скрип старого замка, противный писк дверных петель – и он в хате Не успел Мишаня ещё даже положить на пол матрац, как дверь за ним с грохотом захлопнулась. Он выпрямился, поздоровался с хатой, как учили, и не спеша стал разглядывать всё вокруг, но разглядывать было нечего. Камера представляла собой обычную шестиместку, которых не один десяток на большом спецу Бутырки . Три двухъярусные шконки справа, слева в углу – параша , посередине – небольшой стол, а прямо напротив двери зарешёченное окно. Вот и весь незамысловатый интерьер.

Почти все обитатели камеры спали, но, как только за Мишаней закрылась дверь, они начали понемногу пробуждаться. Не имея ни жизненного, ни тюремного опыта, Мишаня, конечно же, не мог сразу определить, к какому сословию принадлежат находившиеся в хате . Но он хорошо помнил советы и наставления старого уркагана , поэтому и не отходил от матраца, в котором лежала буханка хлеба с начинкой, которую по счастливой случайности ему удалось пронести, минуя все тюремные препоны.

– Откуда будешь, щенок? – неожиданно, нарушив гнетущую напряжёнку и тишину «маломестки», бросил ему один из обитателей хаты – здоровый, мордатый детина, в тельняшке и галифе на босу ногу. Спускаясь с нар и протирая глаза кувалдами мозолистых цапок , он впился цепким взглядом в новичка, одновременно давая какие-то указания сокамерникам.

Камера заметно оживилась. Те, кто ещё лежал, повскакивали с нар и засуетились вокруг.

– Из Белоруссии, – лаконично ответил Мишаня.

– Да ты что! Каким же ветром занесло тебя в златоглавую? – с иронией и очевидной издевкой в голосе продолжал свой допрос мордатый.

– Попутным, – сквозь зубы и со злостью процедил Мишаня. Он уже понял, куда попал, ибо знал наверняка, что в приличной камере арестанты никогда не будут задавать подобных вопросов, да ещё в такой форме. Они предложат обустроиться, угостят чифирем , объяснят, что непонятно и детально расскажут о том, как нужно жить и вести себя в заключении среди порядочных каторжан, самому оставаясь при этом порядочным арестантом. Да и слово «щенок» обидело молодого крадуна . Его никогда никто так не называл, даже менты .

Наступила гнетущая тишина. Амбал в тельняшке, ничего не говоря, молча подошел к параше , и, пока он оправлялся по-легкому, к нему, держа в руках огромную кружку с водой, а на плече – большое махровое полотенце, подбежал какой-то хмырь в залатанных штанах и рваной рубашке и стал терпеливо ждать, когда тот закончит справлять нужду.

Прошло еще несколько минут. Наконец амбал умылся, вытерся и, вновь повернувшись к Мишане, с наглой ухмылкой продолжил свой козий допрос, не приглашая его даже пройти в хату и присесть.

– А за кого держишь себя в этой жизни, белорус?

Нахмурив брови и выпятив грудь вперед, как перед решающей схваткой с врагом, молодой уркаган не сказал, а выкрикнул прямо в лицо этой мрази:

– Вором держу себя! Понял? Вором!

Секундную паузу, возникшую после этих слов в камере, разорвал дикий смех. Можно представить себе, сколько злости и обиды было в сердце у молодого босяка в тот момент! Какою ненавистью и жаждой мести горели его глаза! Но он терпеливо вынес гогот обитателей этого вертепа и стоял, стиснув руки в кулаки. Он молча смотрел на свору шакалов, собравшихся возле вожака этой стаи падальщиков.