Заур Зугумов - Записки карманника (сборник)

Проснувшись, я увидел на нижнем шконаре свои гнидники , а у дверей – четыре сумки арестантского добра. Сокамерники загрузили меня по полной программе, очевидно полагая, что меня надолго закрыли в одиночке. Чуть позже я по достоинству оценил их заботу, а пока потянулся, слез с нар, умылся и начал распаковываться. Что говорить, килешовка для меня была делом привычным. Сегодня – здесь, завтра – там. Всё равно дальше тюрьмы не переведут, рассуждал я в таких случаях.

Мишаня лежал на верхних нарах точно так же, как и в тот момент, когда я вошёл в хату, с той лишь разницей, что бушлат, отданный мне на время, ему заменило толстое стеганое ватное одеяло. « Гарная мануфта , ничего не скажешь», – мелькнуло у меня в голове. Казалось, ему ни до чего нет дела. Какая-то отрешенность просматривалась в его взгляде, устремленном куда-то в потолок. Я заметил это сразу, но спрашивать ни о чём не стал. «Мало ли что? Если сочтёт нужным, сам скажет, – рассуждал я. – Зачем в душу лезть к человеку?»

Почти целый час я молча наводил порядок в своем гардеробе, и за это время мы с Мишаней не обмолвились ни единым словом. Но, когда я закончил, заварил жиганского чифирку и приготовил к нему кое-какие « марцифали », сам Бог велел прервать молчание.

– Спускайся Мишаня, блатная каша готова, – с улыбкой позвал я сокамерника.

Сосед молча слез с нар, так же молча присел к столу и так пронзительно заглянул мне в глаза, будто взглядом решил проникнуть прямо в душу.

Такие воровские приемы были для меня не в диковинку, правда, мне давненько не приходилось их испытывать на себе. «Ну что, увидел, чего хотел?» – спросил я его, продолжая улыбаться и протягивая трехсотграммовую эмалированную кружку с пахучим каторжанским напитком. Молча взяв кружку из моих рук, Мишаня опустил глаза, как бы изучая содержимое, отхлебнул со смаком пару « напасов », передал её мне и, глубоко вздохнув, закурил.

Чувствуя какую-то неприятную напряжёнку , воцарившуюся в камере, я решил немного разрядить обстановку. В нескольких словах я объяснил ему, кто я и как попал к нему в хату, минуя ненужные подробности. Я не сводил с него глаз и мог бы дать голову на отсечение, что его абсолютно не интересовал мой рассказ. По всему было видно, что свои выводы он уже успел сделать.

– Слышь, Мишаня, – спросил я его после короткой паузы, – может, у тебя какие проблемы? Так ты говори, не стесняйся. Если ты прав, чем смогу, помогу без базара. Мне многое в этой тюрьме подвластно.

Повисла тягучая пауза, которая, так или иначе, вынуждала соседа хоть к какому-то ответу.

– Да нет, спасибо, браток, за заботу, – услышал я, наконец, спокойный голос сокамерника. – Тюремных проблем у меня, слава Богу, нет.

– Тогда в чём же дело? – не отставал я, почему-то решив допытаться до истины. Уж больно интересным показался мне этот человек, какая-то загадка была запечатлена на его мудром лице. В какой-то момент приятная и добрая улыбка покрыла глубокими морщинами лицо старого колымчанина .

– В чём дело, спрашиваешь? – вдруг проговорил он, глядя почти отрешённым взглядом куда-то в сторону, как будто в камере кроме нас находился еще кто-то. – Дело в самой жизни, Заур, а точнее, в её превратностях…

Устроившись поудобней на нарах и, не торопясь, закуривая одну сигарету за другой, Муссолини – а именно таким было когда-то погоняло Мишани в преступном мире, – поведал мне историю своей жизни, будто он говорил не с собратом по несчастью, а со священником на исповеди. В тот момент я был не просто польщён и тронут его откровенностью, но и немало удивлен ею, даже не подозревая о том, что жить моему сокамернику оставалось ровно неделю. Уж кто-кто, а он хорошо знал, что мир – гостиная, из которой надо уметь вовремя уйти, учтиво и прилично, раскланявшись со всеми и заплатив свои карточные долги. На следующий день после моего перевода в свою, ставшую уже родной, 164-ю камеру на аппендиксе, Мишаня вздернулся… Впоследствии я часто вспоминал этого необыкновенного человека и удивительную историю его жизни, рассказанную мне в минуты откровенности, и дал себе слово, что когда-нибудь обязательно напишу о ней. Теперь у меня появились все основания полагать, что этот момент настал.

Человек, испытавший потрясающие события и умолчавший о них, похож на скупого, который завернув плащом драгоценности, закапывает их в пустынном месте, когда холодная рука смерти уже касается головы его. Когда-то, в том далеком и безвозвратно ушедшем прошлом, Мишаня был простым деревенским пацанёнком, жил вместе со своими родителями и двумя младшими сестрёнками-близняшками под Гомелем, в Белоруссии, даже и не ведая о том, какая удивительная судьба уготована ему Всевышним. Шёл первый год войны точнее, первые её месяцы. Кругом стояла голь да разруха. Люди стали уже понемногу привыкать к постоянным артобстрелам и бомбежкам. От запаха гари и пороха, витавшего в воздухе, постоянно першило в горле и было трудно дышать. Даже земля на огромном колхозном поле была вывернута снарядами наизнанку так, будто вспахана тракторами.