Людвиг Ренн - Новелла ГДР. 70-е годы

Оба западных гостя хотят, подменив Иоганна и Ворака, тащить Феликса дальше. Но Ворак отвечает:

— Оставьте, ребята. Это наш человек.

На базарной площади все прощаются. Из-за темноты и густого тумана все быстро теряют друг друга из глаз. Феликс К. остается один. Ему надо сделать всего несколько шагов до гостиницы — до ночлега. И он категорически настоял на тем, чтобы совершить эти несколько шагов без посторонней помощи. Он хочет пропустить на сон грядущий еще глоток размышлений. Он садится на одну из скамей, что расставлены под липами на базарной площади, под липами, которые уже в детстве казались ему старыми и мудрыми и с которыми можно было разговаривать. С башни на ратуше доносится дребезжащий, как всегда, бой часов, три удара.

И тут одна из лип вдруг говорит человечьим голосом:

— Нехорошо человеку быть одному, особенно когда у этого человека болит колено. — То воротилась Лемхен. Он ждал, что она вернется, ждал упорно. Ждал, что отыщет верный тон, которым можно с ней разговаривать.

— Теперь, когда я почти не могу согнуть колено, — говорит он, — только теперь мне стали понятны слова моего доброго старого Радмахера: «Ну, сегодня ты опять был прилежен, как свернутое колено».

— Тебе бы лучше всего фиксирующую повязку, — говорит она.

Она без раздумий опускается перед ним на колени, закатывает его штанину, ощупывает и массирует мягкой рукой поврежденное место, а его стон воспринимает с радостью, как отклик на ее безумную любовь.

— Нет, в жены ты мне не годилась бы, — говорит он. — Уж слишком ты меня превосходишь. Мы бы ссорились с тобой день и ночь.

— Какой мне прок в твоем «бы»? Ты просто не умеешь ценить хорошее. Слишком хорошо тебе пришлось в жизни. — Она вытаскивает из-под пальто платок, делает из платка повязку. Он закрывает глаза и стонет, потому что от боли у него темнеет в глазах. Лемхен туго, до безжалостности, обматывает платком его боль. Под опущенными веками он отчетливо различает один цвет. Все эти платки малиновые.

— Мне кажется, — говорит он, — что во всем виновата ты. Ну кто тебе сказал, что мужчине нужно оставлять бо́льшую часть ситника?

— Кто? Сами мужчины и старые бабы — великий древний заговор против нас, женщин. Да не скули же ты! Эх, вот из тебя я бы сделала человека. Я хотела, чтобы ты даже черта не боялся. Хотела, чтобы тогда, у костра, ты пошел за мной. Ты, и больше никто. Хотела сказать тебе: смотри-ка, Ликс! Здесь под кустом лежат тринадцать пакетов порошкового магния, завернутых, завязанных и запечатанных. А на печатях стоит мой знак — светлячок с моего перстенька. Подожги их, Ликс, тогда все смоются, и мы останемся с тобой вдвоем. Но ты побоялся. Ты, поди, и сегодня боишься.

— А знаешь, Радмахер вовсе не недолюбливал тебя. Просто он тебя раскусил. И за это ты его недолюбливала. В те времена я не догадался, что означают его стихи:

— Иди ты знаешь куда! — говорит Лемхен. — Мы люди простые, до сих пор не знаем, что означает слово «секс». Пообещай лучше вспоминать обо мне. Я сразу почувствую, что ты обо мне вспомнил, и смогу тогда разговаривать с тобой.

Перевод С. Фридлянд.

© Hinstorff Verlag Rostock, 1978.

Эос, богиня утренней зари, спала однажды с Ареем, с которым рано ли, поздно ли, но доводится спать каждой розовоперстой.

Афродита застала ее врасплох.

Конечно, то, чем они с Ареем занимались, было в ее глазах делом священным, что правда, то правда, но ведь Арей-то в конце концов был ее мужем. И Афродита покарала Эос, обрекши ее жаждать любви смертных так, чтобы желание отдаться им перевешивало всякий стыд.

Произнесено проклятье было тою же ночью, и Эос над ним посмеялась. Как-никак мужем ее был титан Астрей, которому она родила утреннюю звезду да четыре ветра, бороздивших воздушный океан, и такого мужа ей за глаза хватало. Что до Арея, так ведь он был неизбежным для всех исключением, и памяти о нем ей теперь хватит надолго.

Но вот пробил час, когда пора было будить День, а Ночи указывать путь за море, и Эос стала спускаться с горы восвояси; тут-то, на склоне, под фиговым деревом, она и увидела спящего пастуха. Укрывшись одеялом, он лежал на животе, слегка подтянув ноги, уткнувшись лицом в локти.

Его беспомощность была так трогательна.