Людвиг Ренн - Новелла ГДР. 70-е годы

Зато большие створки церковных ворот распахнуты настежь. Правда, и здесь деревянная решетка преграждает вход, но зато она не мешает взгляду проникнуть в притвор, средний неф и даже к алтарю. В притворе висят теперь две большие мемориальные доски, две — вместо старой одной. Первую он еще помнит. На ней перечислены имена тех членов церковной общины, которые не вернулись с первой мировой войны. Разглядывать вторую, новую, кажется ему нарушением какого-то неписаного закона. Но он тщательно проходит глазами по длинному, в алфавитном порядке перечню имен с датами рождения и смерти. Имен около ста. И почти каждое из них будит живое воспоминание. Ему думается, что среди тех, кто перечислен на доске, убежденных наци было раз-два и обчелся, ну от силы десять на сотню. Куда же подевались остальные? Ведь в свое время все было наоборот. В свое время убежденных наци приходилось девяносто на сотню. Заглаживают ли такие поминальные доски нашу память? Или, наоборот, заостряют ее? Феликс К. не хочет сейчас биться над разрешением этой загадки. Сейчас не хочет, сейчас он довольствуется наипростейшим: сознанием, что сам он жив, он — Феликс, счастливчик.

Немного спустя он выходит на полевую тропинку, которая ведет от верхнего конца местечка к горному леску. Если бы кто проводил его взглядом на этой раскатанной колесами тачек тропе, тот увидел бы, как он наклонился вперед, одолевая подъем, как сложил руки на спине, словно тащит в лес вязанку хвороста. Ум Феликса К. занят двумя вопросами, которые, казалось бы, должны исключать друг друга. Трава забвенья расцветает, когда мы проходим по ней. Что есть воспоминание — поэзия или аллергическая реакция памяти?..

Во времена оны эта гора изрыгала огонь и камень, У обочины до сих пор лежит каменная глыба, изрыгнутая горой во времена оны. И у нее нет иного имени, кроме простого: камень. Для Феликса К. все камни мира повторяют этот. Раньше говорилось так: пойдешь с нами к камню? И каждый сразу знал, куда и зачем. Играть, рассказывать небылицы, драться, миловаться. Теперь говорится так: остановись, вспомни. Это настраивает его на меланхолический лад. Он останавливается. Но, будучи последним болваном, он упирает ногу в затылок камня, который лежит себе, словно отдыхающий теленок. А уперев, достает из кармана истертую фотографию: их класс на третьем году обучения. Отыскивает шестерых, кто, согласно поминальной доске, не вернулся с войны. Шесть мальчиков из тринадцати. Мальчики выстроились в ряд перед девочками. Он пересчитывает мальчиков слева направо, как считают всегда. Потом пересчитывает еще раз, на случай если ошибся. Нет ли мистики в том, что он — седьмой по счету? Не моя ли очередь теперь? Мистическая дрожь, суеверное наслаждение памяти. Седьмым покойником оказался другой. Он вернулся домой с войны, он хотел наколоть дров для матери. Тяжелый колун, занесенный над головой, ударился о натянутую бельевую веревку и с размаху вошел в его затылок.

Феликс К. ощупывает камень. Тонкая оболочка летнего тепла еще окутывает прохладу камня. Однажды, пасмурным и холодным осенним днем, когда на картофельном поле лениво дымились костры, на камне этом возникло пятно крови. Лоренц Циман, по прозвищу Каучук, подставил ножку одной девочке, и та со всего размаху ударилась головой о камень. А Каучук с перепугу и от раскаяния поперхнулся горячей, как огонь, картофелиной и чуть не задохнулся. Конечно, Лоренц Циман сумел бы теперь замолить много грехов, не лежи он — без вести пропавший — где-то под землей, как под гнетом проклятия.

На ратуше, дребезжа, как и прежде, голос часов возвещает, что уже три. В эту минуту наверху, в горном ресторанчике, начинается встреча их класса. Он опаздывает. Но для него куда важней, что он успел еще раз поставить ногу камню на загривок. А камень, господи ты мой, — сколько поколений давали здесь слово друг другу, и не один потом жалел об этом и на обратном пути чувствовал себя связанным навеки.

Кто-то сзади окликает его. «Бен, Бен!» — кричит женщина. Не старуха, но и далеко не молоденькая. Черные волосы все еще густые и пышные, лишь кое-где блеснет серебряный волосок. Красивая женщина. На шее у нее такой веселенький, пестренький, красненький, скорее даже малиновый платок. Феликс жалеет, что этот крик относился не к нему. Оборачивается, чтобы женщина поняла, что с кем-то его спутала. И еще потому, что мужчины в возрасте спереди смотрятся лучше, чем сзади. Он задорно кричит женщине, что его зовут Вальдемар, а вовсе не Бен. Но женщина тем не менее продолжает целеустремленно двигаться вперед и подходит к нему совсем близко. А подойдя, спрашивает, к его великому удивлению, перестал ли он носиться по морю житейскому под чужим именем, как брачный аферист, или все еще носится. Его удивление заметно ее радует. «Ну ладно, Бен, не беда. Хотелось поглядеть на тебя. Я прослышала, что ты будешь на встрече. И подумала, что, коли так, ты непременно пойдешь полевой тропинкой мимо камня. Я уже битый час, как дура, прячусь за гардиной. Со злости пожелала тебе заявиться на деревянной ноге и с двумя костылями. А ты еще отлично стоишь на собственных ногах. Тебе всегда везло, Бен, Вальдемар, Феликс или как тебя там еще величать. Думаешь, я не помню, что ты Ликс, Радмахеров Ликс, и стал за эти годы важной шишкой. Кто только у нас не вылезает в писатели. Ты как, ежедневно принимаешь порошки от глупости или только изредка?»