Дэвид Арнольд - Детки в порядке

Мы с Виком кое-как протиснулись к задней стене кабины, теснимые набегающей откуда-то толпой. Один ребенок во все глаза таращился на Вика, и я как раз собиралась что-нибудь ему по этому поводу сказать, как закрылись двери лифта, и произошло несколько вещей одновременно. Свет меркнет, и сразу же раздается хор испуганных воплей. Лифт трогается с места, и начинает играть музыка. Я замечаю, что потолок в лифте стеклянный: мы видим шахту. Вдоль тоннеля рядами идут ярко-синие огни. Поездка и правда стоит каждого цента: на потолке отражаются двигающиеся картинки. Что-то про величайшие достижения в истории человечества: Мартин Лютер Кинг, Нил Армстронг и Ричард Никсон (ну ладно, не достижения, а события или что-то в этом духе), все очень ярко и технологично. Мы доезжаем до самого верха, и в последнем кадре появляется Барак Обама. Он широко улыбается, и женский механический голос (вот честное слово!) говорит: «Добро пожаловать на Вершину Скалы», словно доехать до вершины высокого здания – это тоже Значительное Историческое Событие, лишь немногим менее важное, чем лицо Барака Обамы.

Мы с Виком выходим последними.

– Добро пожаловать на Вершину Скалы, – с мечтательной ноткой в голосе говорит Вик.

Я широким жестом простираю руку в сторону:

– Туда, где сбудутся все ваши мечты.

Мы смеемся и оглядываемся по сторонам. Куда же идти дальше? Я думала, что лифт отвезет нас прямо на крышу, но мы доехали только до верхнего этажа. Тут находится еще один магазин сувениров. У противоположной стены люди в куртках и шапках поднимаются и спускаются по эскалатору.

– Нам туда. – Я хватаю Вика за руку и направляюсь в сторону эскалаторов.

– Что у тебя с лицом?

Голос раздается совсем близко, но словно бы ниоткуда. Будто рядом с нами всегда был кто-то третий, и он только сейчас решил заговорить.

В паре метров от нас, у витрины магазина сувениров, стоит ребенок с мамой за ручку. Это тот самый ребенок из лифта, который не умеет отворачиваться. Ему лет десять или одиннадцать, пора бы уже научиться. Мама ничего не говорит, но заметно, что она все расслышала. Лицо у нее красное как свекла, хотя она и притворяется, что разглядывает витрину. Я собираюсь отчитать их обоих, но тут Вик подходит к мальчишке вплотную, наклоняется так, чтобы глаза у них были на одном уровне, и говорит:

– Ничего.

Мама поворачивается – скорее всего, потому что какой-то незнакомец наклонился к ее ребенку. Но она ничего не говорит. Думаю, даже она чувствует пугающую реальность происходящего.

Ребенок изучает лицо Вика с разных сторон, совершенно не смущенный их внезапной близостью.

– Правда? – спрашивает он.

Вик показывает на его голову:

– Какого цвета у тебя волосы?

– Коричневые.

– А глаза?

Ребенок улыбается по-детски:

– Тоже коричневые.

Я почему-то начинаю плакать. Честно, не знаю почему. Вик спрашивает:

– А музыку ты любишь?

Мальчик кивает.

– Какую?

– «The Ramones».

Вик смотрит на его маму. Та пожимает плечами, а я смеюсь: ответ мальчишки так напомнил мне Коко.

А я люблю джаз. И немножко оперу.

Мама улыбается своему сыну, и я думаю, может, и Вику тоже немножко.

– Так ты родился с коричневыми волосами и коричневыми глазами, – говорит Вик. – А некоторые рождаются с синими глазами и рыжими волосами или с зелеными глазами и без волос.

Вокруг Вика с мальчишкой собирается небольшая толпа покупателей.

– Разный цвет кожи, разный цвет глаз, – говорит Вик. – Разные семьи, разные истории, разные способы любить. Так ведь интереснее. Так у нас появились Джоуи Рамон и Майлс Дэвис. – В толпе тихо посмеиваются. – Значит, ты родился такой. – Он показывает на лицо мальчика. – А я вот такой. – Он показывает на свое собственное.

Мальчик кивает и улыбается маме, а я вспоминаю первые слова, которые услышала от Вика тогда, снежной ночью у USS-Ling.

Надеюсь, ты был прав, прошептал он тогда урне. Надеюсь, в моей асимметрии есть красота.

Мне не довелось пообщаться с папой Вика, но думаю, он был не самым глупым парнем.

У подножия эскалатора туристы застегивают куртки и по мере продвижения наверх натягивают шапки и варежки. Вик наклоняется над рюкзаком, достает фотографию и урну.

– Ты готова? – спрашивает он.

Но в его голосе есть какой-то подтекст. В том, как он стоит – выпрямившись, сдвинув ноги, обняв урну обеими руками, словно сейчас проведет ее до алтаря и поклянется быть верным в болезни и здравии.

– Иди один, – говорю я, поднимая его рюкзак и перекидывая его через плечо. – Я подожду.