Сами Михаэль - Виктория

Неподвижный свет походил на чуждое око, сурово на них взирающее. Некоторые, будто попав под его гипноз, стали со смехом и слезами предаваться воспоминаниям о делах, давно позабытых. Мурад вдруг расплакался — будто это только сейчас случилось, — что Рафаэль ущипнул его в хедере, где они когда-то учились в детстве.

Жидкое пламя свечей вдруг до омерзения ясно осветило все недостатки и слабости человека.

— Неужели не можешь хоть раз присесть как человек — задницей в ведро? — набросился Рафаэль на отца. — Направь ты свой шланг внутрь. Все циновки затопил!

— Научись говорить с отцом, как положено, наглец! — простонал Элиягу, страдающий от геморроя и запора.

Рафаэль скрипнул зубами:

— С тобой на пару только в могиле лежать…

Отец, как и прочие обитатели Двора, относился к нему с некоторой настороженностью и боязнью, может, потому, что чувствовал и знал — до конца дней быть ему от него зависимым.

— Снаружи смерть бродит, — постарался он как-то смягчить сына. — Давай уж по-тихому ждать, чтобы несчастие нас миновало.

— Тогда не занимай полторы циновки и днем и ночью, — выговаривал Рафаэль отцу. — Дай и другим косточки расправить.

Глаза отца сверкнули с высоты ведра.

— Чтоб тебе пусто было! Это из-за тебя мне никак не просраться. У меня вон все внутри лопнуло, и кровь льется прямо в ведро. Хоть немножко понимания после того ада, что я прошел.

Рафаэль орал на него, и отец отбрехивался в ответ, и оба барабанили кулаками по полу и стучали по мягким стенам ямы, и отец пинал ногами ведро, а остальные умоляли, чтобы они вели себя как взрослые люди и считались с положением дел.

Сверху эти крики воспринимались так, будто мужчины друг друга режут. Женщины стучали по плиткам пола и по бочке с водой и умоляли их утихомириться и не привлекать внимания турецких патрульных. Но свара все продолжалась. С того самого дня, как они спустились в яму, Виктория ждала стычки между отцом, который гуляет себе, будто никаких у него забот, и ни для кого пальцем не пошевельнет, и его сыном Рафаэлем, который, пусть порой и сбивается с пути истинного, отклоняется в сторону, все же человек ответственный и действует во благо других. И поскольку отец знал, что и он, и все его дети зависят от доброй воли Рафаэля, то обычно это он выступал в роли беспутного сына, а Рафаэль — в роли отца, который проглядел воспитание своего ребенка. В яме и крохотной искры хватало, чтобы между этими быками упрямыми вспыхнуло пламя вражды. А может, сказала себе Виктория, это все из-за их отношения к этой клетке. Человек, подобный Рафаэлю, не способен долго просидеть на одном месте и взаперти. А вот его отец, прошедший в начале войны через тяжкие испытания, готов был отсиживаться под землей, пока не исчезнет Османская империя; он, как жук, приспособился к зимней спячке и большую часть времени проводил в дремоте.

На следующий день после этой ссоры Рафаэль вышел из ямы в час раздачи пищи и объявил, что решил больше туда не возвращаться. Он и на сей раз помылся, но наряжаться не стал. И отец Виктории снова его предостерег, что запрет дверь изнутри и после заката никто ее ему не откроет. Примерно через четыре часа после заката Рафаэль вернулся, встал в переулке и крикнул:

— Дядя Азури, я здесь!

В его звонком голосе не было ни раскаяния, ни мольбы. Виктория притаилась вместе с другими обитателями дома. Ее отец и Рафаэль всегда говорили между собой деловым и сдержанным тоном, без эмоций. Отец с ответом мешкал, потому что немедленный ответ мог быть истолкован как слабость.

— Я тебя предупреждал, — сказал он наконец.

— Мне нужно было выйти, дядя Азури!

Виктория вся дрожала, но не от стужи. Когда началась война, городской фонарщик перестал приходить вечером со своей стремянкой и зажигать фонарь у входа в переулок. Мрак был, как вязкая смола. Немало нужно было смелости, чтобы вот так стоять среди молчаливых стен и громкими криками будить силы преисподней.

— Никто не выйдет и тебе не откроет! — отрезал отец. — На евреев такое несчастье свалилось, а ты себе развлекаешься и на других беду навлекаешь! — сказал он и что-то еще с горечью буркнул в ответ на уговоры Михали уступить.

— Рафаэль, иди к нам, я тебе открою! — позвал его Кривой Кадури с крыши своего дома.

Вздох облегчения прошелестел по крышам.

— Молодец, дай тебе Бог здоровья! — крикнул кто-то этому бедолаге, который осмелился противоречить самому богачу Азури, да еще тогда, когда вдали слышатся выстрелы и крики мужчин.