Сами Михаэль - Виктория

Вещи уже погрузили на багажник, что на крыше машины, и привязали как надо, рыжий шофер с помощником сели в машину, и шофер нажал на клаксон, чтобы напутать стоящего напротив осла; осел и правда испугался и опрокинул овощной лоток. Любовница Рафаэля села в машину и гордо вздернула головку на очаровательной шейке. И снова сердце Виктории зашлось от жалости. Девчонка, даже про сыночка позабыла, не протянула рук забрать его у мужчины. Сидела неподвижно, равнодушная ко всему вокруг, и потом стала двигаться на сиденье, пока не коснулась плечом противоположного окна. Жених сестры осмотрел площадь, влез в машину и уселся на освободившееся место, рядом с Наимой. Помощник шофера с хохотом что-то рыкнул и сделал непристойный жест в сторону хозяйки овощного лотка, орущей из-за того, что тот попортил ее товар; и машина с торжествующим гудком двинулась вперед.

Виктория стояла, разинув рот от изумления.

Бледный свет пробился сквозь щели в закрытых жалюзи. Альбер перед тем, как лечь, погрузился в релаксацию, разминал мускулы один за другим, от ступней до головы. Он напрягал и расслаблял мышцы и то и дело застывал на минуту там, где связка напряжена или в костях тупая боль. Терпеливо и с осторожностью распутывал образовавшиеся в теле клубки напряжения, занимался дыханием, чтобы стало ровным, старался не двинуть ненужной мышцей, заставлял сердце биться в правильном ритме, очищал себя от ненужных ощущений, опустошал мозг от мыслей и, когда удалось достичь состояния, при котором в голове — благостный туман, пожелал перед тем, как скользнуть в дремоту, чтобы тишину не разбил кот своим сердитым мяуканьем и не разрушил противным кашлем сосед. Около сорока лет прошло с тех пор, как он набирался опыта среди ужаса подполья в Ираке, а метод все еще действует во время тоскливых бессонных ночей, когда и ум и тело измотаны бесплодной пустыней бодрствования. Его окутало сладостью сна. Потом краешком сознания он уловил тяжелое урчание грузовика, и, когда мусорный бак выпал из рук рабочего и шофер с ненужной силой нажал на газ, так что взревел мотор, дремота разлетелась вдребезги.

Виктория, подстерегавшая за дверью, тут же ее открыла с бесцеремонностью матери, полной требовательной любви.

— Тебе нужно попить еще чаю, — заявила она.

Он надеялся, что, когда отвалит мусорный самосвал, он вернется к релаксации, но было начало седьмого, и там стояла она, не привыкшая к своему вдовству, в страхе перед одиночеством, грозящим пожрать ее дни.

— Принесу тебе несколько печений.

Он встал:

— Попьем чаю на кухне.

Стол там был очень маленький. Их колени слегка соприкасались. Себе она чаю не налила, потому что попила уже раньше. От ощущения близости, пришедшего от их совместного сидения за столом, чувство утраты стало еще острее.

— Понимаешь? Я стояла там, будто меня каким зельем опоили. Эта хитрюга сбежала в Израиль с женихом своей сестры.

Альбер запротестовал:

— Откуда у тебя сейчас силы об этом говорить?

Она его не услышала.

— Я дрожала, будто подсмотрела убийство. Посмотрела на помидоры и брюкву, рассыпанные по земле, и сказала себе: «Виктория, ты не понимаешь, что происходит. Ведь эта распутница любит твоего мужа, так любит, что согласилась стать его любовницей». Ее мать и сестра приставали к ней, чтобы ее от этого спасти. Эта гадина жизнью была готова пожертвовать ради физиономии твоего отца. Флора мне рассказала, что ей предлагали состоятельных и достаточно приятных мужчин, но она была как глухонемая. Не могла забыть запах твоего отца, чтоб ему!

— Мама, мы сидим по нему шиву. Еще и памятник не поставили. Его могильную яму заливает этот дождь.

— Я как-то забыла, пусть он меня простит, отпустит мне грех! Просто на языке еще память о горечи тех дней. Телом он был в лавке или дома, а душой там, у злыдни. Такой вот был Рафаэль. С ним говоришь, а он смотрит, прости, сынок, глазами придурка. Лицо вдруг помрачнеет без всякой причины, и от печали весь сникнет и передернется в своей рубашке, будто борется за последний вздох. Из-за страсти к этой преступнице потерял все повадки главного хозяина, свою величавую гордость, от которой я вся дрожала.

Мать с сестрой, особенно сестра, непрерывно мучили твоего отца и Наиму, цеплялись к ней, как злые призраки, шептали ей на ухо, что твой отец просто с ней играется, наплодит ей приблудков, а со мной никогда не разведется, зачем, мол, ему жениться, если не завтра, так послезавтра найдет себе другую, еще и краше, а ее бросит к чертям собачьим. Они выслеживали их в тайных местах, и объявлялись там, и устраивали скандалы. Удивительно еще, как те не схватили инфаркт. Твой отец и Наима бродили по городу в поисках пристанища для любви, которая их пожирала, и, бывало, только прикоснутся друг к другу, как тут же вопли той парочки. Твой отец весь высох, под глазами черные круги, руки трясутся, и стакан с чаем стучит по блюдцу, как кастаньеты. Я была уверена, что к нему вернется чахотка или он спятит. И Флора с этим своим жаром в бедрах и задницей в огне каждый день являлась во Двор и капала мне в уши последние новости, потому что не в силах была в одиночку пить этот яд. Она считала, что твой отец сломается. Она была постоянной гостьей у матери Наимы и умела подольститься к ней так, чтобы завоевать доверие обеих сторон. Все перед ней было открыто. И она мне сказала, что твой отец продержится не больше двух месяцев. Если его возлюбленная заболеет, он спятит, и жену позабудет, и детей, и убежит к ней. На четвереньках приползет к матери с сестрой и попросит руки злодейки; а то, может, сделает нечто еще и пострашней — найдет себе дом, перетащит в него свои костюмы и будет с ней жить до конца дней без венчания и благословения.