Сами Михаэль - Виктория

Нисан избегал ее, прошныривая через затененные уголки дома. Он убегал в мастерскую еще до Рафаэля и возвращался позже отца. Его мать уже начисто забыла про его преступление. Виктория слышала, как обитатели Двора хвалят переродившегося Нисана, такого прилежного, тихого и молчаливого. Многие годы ее брат не сможет посмотреть ей в глаза. Он умер в семьдесят один год за прилавком на базаре Кармель в Тель-Авиве, где спокойно сидел, вдыхая запахи петрушки и зеленого лука, и до этого часа понятия не имел, что страдает болезнью сердца. После смерти он оставил сереньких детей и внуков, чьих имен не помнил.

Мирьям заткнула сплетникам рты. «Моя двоюродная сестра, — так она сказала, — имеет право предаваться скорби, сколько ей потребуется». Клемантина иногда ночевала у нее в тяжелые для Виктории дни. Сейчас Мирьям варила для Виктории и ухаживала за ее детьми и вместе с Салимой и Лейлой окутывала Викторию коконом нежнейшей заботы. А сама Виктория была ей благодарна за то, что в отличие от других она отказалась осуждать Рафаэля. Даже и в скорби Виктория не прощала лицемерия. У мужчин все шло от зависти к нему, у женщин — к ней.

А помогла ей прийти в себя не кто иная, как Флора. Как-то раз, когда Виктория, вдыхая запах углей в утюге, гладила платья девочки, та, как всегда, в буре чувств ворвалась во Двор. Она перевернула стол, и они схватились в драке, и платья в их руках порвались в клочки.

— Сумасшедшая, дура психованная! — орала Флора — волосы встрепаны, пудра размазалась по щекам, золотой зуб сверкает во рту, и шелковая абайя валяется у ног, как черная лужа. — Кого ты поразишь своим идиотским трауром?

Виктория, тяжело дыша, поглядела на стиснутые в пальцах клочки одежды Клемантины и упала на плетеный стул. А Флора встала над ней, будто пробившись сквозь дрожащее марево тяжелого суховея, и подала ей чашку воды:

— Пей.

С каким-то детским послушанием Виктория выпила воду, а Флора вынула из сумки серебряную табакерку, сунула в зубы сигарету, как это делают мужчины, и закурила. Глаза сгрудившихся в сторонке женщин чуть не вылезли из орбит. Впервые в жизни они видели женщину ее возраста, которая курит в открытую. Флора закинула ногу на ногу и умелым жестом стряхнула пепел на пол, возле стула.

— Я принесу тебе зеркало, чтобы ты посмотрела на свою физиономию. Старый хромоногий шкаф радует сердце больше, чем ты. Я оттуда. Она сейчас устраивает обед в честь жениха своей сестры. Ничтожество, а ума у нее больше, чем у нас у всех. Одним мизинцем обкрутит и тебя, и твоего мужа. Сестра хохочет и не видит, что и ее женишок уже пялит на нее глаза.

Виктория, некуда деться, слушала.

— Да пусть они все подавятся. Мне-то что за дело?

— Ты уже почти была вдовой. Думаешь, быть разведенкой лучше? У вдовы, может, и есть какой-то шанс, но у разведенки? Недостача во всем, и у детей холодные босые ноги. Пошлешь Альбера, когда ему будет десять лет, ломать себе спину, чтобы тебя кормил. Если ты решила быть брошеной женой, то не надо было так его растить. У него от пощечин все зубы вылетят. Тяжким п о том будет прислуживать господам. Придется сломить его дух, чтобы научился приносить в дом жалкие гроши. Арак, стаканчик за стаканчиком, и вот уже твой муж в лапах у этой хитрюги.

— А жених ее сестры?

— Да это просто шантаж! Чтобы попугать Рафаэля. Ее мать на нее давит. Или, мол, пусть Рафаэль разводится с тобой, или пусть она ищет себе мужа. И хоть она хитрюга, а Рафаэля любит как безумная. Ей не важны ни его деньги, ни подарки, которые он ей приносит. Такая любовь самая опасная. Ты слышишь меня? Она его любит больше, чем ты.

Виктория поднялась со своего стула и не заметила, как руки сжались в кулаки. «Не может такого быть, не может!» — пробормотала она и вышла. Отыскав Альбера, игравшего с двумя ее братьями, взяла в руки его головку, а сама все продолжала бормотать…

Рафаэль слег.

Обитатели Двора были в шоке. Во времена болезни чахоткой, когда легкие его разлетались в клочья, он, превозмогая себя, вставал, чтобы кормить семью. А теперь не двигался. И не только прикован к кровати, но в стенах дома слышатся его стоны. Взрослые шикали на детей, чтобы те не нарушали его покой, и даже сами ходили на цыпочках из почтения к человеку, болезнь которого тяжелее любого недуга.

Виктория хлопотала вокруг него днем и ночью, поила горячим молоком, прислушивалась к переполненному страданием сердцу. Глаза у нее закрывались, но она все кивала, будто продолжая слушать поток его речей. Иногда он подозревал, что она лишь притворяется, будто не спит и слушает, и тогда прерывал лавину отравленных слов и в ужасе звал, как человек, которого бросили во вражеской тьме: «Виктория, ты слышишь?» — и она глубоко вдыхала воздух, терла глаза тыльной стороной ладони и отвечала: «Я здесь, Рафаэль, я тебя слушаю».