Александр Сегень - Похоронный марш

— Хорошая. Бедная она и больная. Даже плакала, когда не уехала еще. Я ее люблю.

— А куда же она уехала? — спросила Оленька.

— Ее на кладбище отвезли, и она теперь там живет в могилке. Бабаня по ней плакала. Я когда умру, тоже на кладбище поеду и обнимусь с ней. Скажу: «Мама, давай снова жить вместе!»

Увидев меня, Юра замолчал, посмотрел на небо и зевнул.

— Вы Юрин брат? — спросила у меня Оленька. — Очень приятно. Вас, кажется, Алешей зовут? А меня Ольгой. Вы, кажется, в десятом классе учитесь? А я в седьмом. И в музыкалке. Что же вы Юру одного оставляете? Нехорошо. Сегодня мальчишки построили крепость, а Юру в нее посадили и обстреливали снежками. Ему больно было. Синяки остались, даже царапины!

— Юра, — сказал я, — тебе спать не пора?

— Нет, Алеша, не хочу. Мне хорошо, я на улице хочу. Иди, спи, Алеша, — испуганно затараторил Юра.

— Оля, — попросил я, — ты когда домой пойдешь, ему тоже скажи, чтоб шел.

— Ты один? — спросила меня бабка, когда я пришел домой. — Юрку не видел?

Я сказал, что он во дворе стоит с Монашкиной внучкой.

— Боевая девка, бедовая, — похвалила бабка. — Сёдни какие-то паразиты — да не с наших домов — построили крепось со снегу да взялися в ее бросаться снежками, а Юру унутрь усадили, да в харю ему, бедненькому, разов пять попали. Я им: «Что ж вы делаете, черти безрогие!» И по-всякому их, а они всё пуляются, да один даже в меня снегом попал. Тут эта Монашкина, белая шубка, выбежала из подъезда, сама плачет, встала промеж ими и крепосью, говорит: «Стреляйте, фашисты!» Они и в ее нескоко разов пульнули, а тогда утихомирилися. «А ну, — говорят, — давайтеся крепось ломать и по домам!»

На другой день была оттепель, и руины вчерашней крепости пожелтели, а асфальт везде почернел, заструился черными лентами вдоль домов, под ноги пешеходам и машинам.

Кончились мои последние зимние каникулы, и весь день я провел в школе. Вернувшись, я спросил у бабки, где Юра.

— Чудно́! — сказала бабка. — Девка Монашкина уцепилась за нашего дурачка, как за прынца, и цельный день с им ходит. То в кино ходили с утра, теперя пошли ходить по Москве, а вечером пойдут в Большой театр.

Мне тоже страшно захотелось пойти гулять по Москве, хотя у меня и протекал ботинок. Наспех пообедав, я кое-как сделал домашнее задание по математике и английскому и сбежал из дому. Я сгорал от нетерпения и надежды увидеть Юру и Оленьку, как они гуляют по Москве. Пройдя по улице Горького, я вышел на Красную площадь. Левая нога окончательно промокла, и с каждым шагом в ботинке хлюпало:

— Плюм-пссс! Плюм-пссс!

По Красной площади гуляли люди, голуби и великанские красные башни. Часы Спасской с мокрым гулом отсчитали шесть часов, и зеленый от времени староста Кузьма Минин указал мне могучей рукою, что Юру и белую шубку надо искать там, где сейчас еще осталась белоснежность. Я понял смысл его жеста и пошел к белому кубу Большого театра. Там уже начиналась суета, огромный белый слон перетаптывался на колоннах ног по мокрой вечерней сырости оттепели, боясь нечаянно раздавить кого-нибудь из спрашивающих лишнего билета. Я тоже для вида спросил у какого-то старичка, нет ли у него лишнего, он посмотрел на мои ставшие коротковатыми брюки, на треснувший башмак и ничего не ответил.

Людей становилось все больше, а от этого труднее перебирать их глазами, и я стал волноваться, что упущу из виду своего брата и его неожиданно свалившуюся с неба подружку. Но белая шубка сама бросилась мне в глаза, и я скакнул за колонну, чтобы они меня не заметили. Оля держала Юру под руку, она была без шапки и возле дверей откинула со лба прядь веселых каштановых волос. А Юра был не Юра. Лицо его выражало счастливую серьезность, а движения и походка перестали казаться пингвиньими. Он даже не шмыгал носом!

Оля доверительно протянула ему белый листок входных билетов, и они исчезли в дверях, провалились вместе с взволнованной толпой в чрево белого куба.

Больше мне ничего не оставалось делать за толстой белой колонной, которая вот-вот могла шагнуть в мою сторону и раздавить меня. Я обошел вокруг все здание театра, прощупывая его взглядом — пытаясь определить то место, где сейчас они; потом я шел по черному мокрому городу, расплываясь по асфальту вместе с красными, желтыми и зелеными огнями светофоров, а ботинок левой ноги уже не просто хлюпал, а кашлял, чихал и бормотал что-то:

— Плюмс-хрр-чщщщ! Ачссс-плак!

Вернувшись домой, я положил ботинок на батарею.

Бабка сказала: