Юрий Козлов - Геополитический романс (сборник)

Нельзя было оставлять внизу Калабухову Аню.

— Я все слова, какие дядя сказал, знаю, — впервые, как покинули автобус, улыбнулась Аня. — И какие дядя не сказал, знаю.

— А читать? — тупо поинтересовался Леон.

— Читать не-а, — покачала головой Аня. — Буквы в старшей группе учат. Только Ленин могу прочитать.

— Ленин? — удивился Леон.

— Так называется детский сад, — объяснила Аня. — Везде Ленин написано.

— А страна? — спросил Леон. — Страна, где мы живем?

— А володарка-страна, — ответила Аня. — Или… тоже Ленин? — спросила почему-то шепотом.

Леон опустил руку, поднял Аню наверх. Она была легкая и, похоже, не боялась высоты.

— Хочу посмотреть из окна, что там делается, — объяснил Леон. — Посидишь здесь? Постережешь рюкзак?

Бетонная плита висела в воздухе на арматуре, как свифтовский остров ученых Лапута.

— Знаешь сказку про ковер-самолет? — спросил Леон.

— Не-а, — ответила Аня. — Ковер знаю. У нас ночью в детском саду ковер украли и кашу. Милиционер приходил.

Леон карабкался по лестнице, по торчащей из стены, как руки грешников из ада, арматуре, перепрыгивая или переползая на брюхе через светящиеся пропасти между ступеньками, то вжимаясь в мокрую, как будто плачущую по этим самым грешникам, стену, то скользя по бесперильному краешку, ощущая смертельное дыхание столба пустоты.

Наконец, в лицо ему ударил солнечный ветер. Леон достиг окна, вернее, пустой рамы.

Тут был широченный, как стол, старинного серого мрамора подоконник. Леон с удобством устроился на нем, подобно римскому патрицию на пиру.

Вот только представление по неизвестной причине задерживалось.

Площадь была пуста. Все ведущие к ней и от нее улицы были, как серо-зеленой паклей, заткнуты войсками, милицией, техникой. То есть ловушку представляла из себя площадь, и судя по тому, что нисколько не таились ловцы, подразумевалось, что зверь (звери?) в загоне. Дело сделано, оставалось лишь ждать, на какой номер выскочит зверь (звери?).

И он вскоре выскочил.

Это был танк.

В единственном числе.

Он выскочил точно на номер, над которым в данный момент в позе римского патриция расположился на сером мраморном ложе Леон.

Калабухова Аня внизу сердито, как детсадовская воспитательница, выговаривала крохотной куколке: «Будешь мочиться… Ленину отдам!»

Танк, вне всяких сомнений, сквозь какую-то засаду уже прорвался. Черные клубы дыма в огненно-электрическом потрескивающем абрисе, в летящих искрах поднимались позади него над площадью.

Решительно ничего не знал Леон про танк — кто в нем, за что они, почему? А уже был сердцем и душой на его стороне, потому что танк один шел против всех. Слишком неравны были силы.

То был извечный гибельный протест, отношение к которому на Руси всегда циклично. Сквозь камни, коими официально побивались протестующие, стремительно прорастала трава любви, которую было не выполоть. Ее можно было сравнить с любовью-жалостью (по Достоевскому) к каторжникам и арестантам. Если бы она не становилась яростно-необузданной, случись протестующему по слабости, жалости или недосмотру рефлексирующих властей уцелеть. Колебания властям не прощались. Трава народной любви неизбежно возносила протестующего на высоту власти, где ему оставалось либо сделаться последовательным тираном, тем самым исправив ослабевшую власть, закрепить на свой век народную любовь, либо — вознамерься он править совестливо — по-человечески — быть свергнутым и растоптанным.

Но танк, набезобразивший в центре Москвы, оставивший позади себя черные клубы дыма в огненно-электрическом посверкивающем абрисе, в летящих искрах, против которого были задействованы Вооруженные Силы, конечно же, уцелеть не мог. Даже если бы и прорвался сквозь эту (и еще несколько) засаду. Так что предположения Леона относительно его героизации и последующей тиранизации были не более чем необязательными упражнениями ума.

Единственным желанием сидящих в танке, похоже, было умереть красиво. Иначе чем объяснить, что, покатавшись по площади, танк демонстративно задрал дуло в небо, развернулся боком, встал точно против наведенной на него пушки, возле которой немедленно начались судорожные хлопоты. Судя по тому, что отшвыривали ящик за ящиком, никак не могли подобрать подходящие снаряды.

Леон неотрывно смотрел на замершие стальные гусеницы и думал, что гусеничный транспорт крепко въехал в его жизнь. Сначала на гусеничном ходу отбыли в неизвестном направлении кролики, теперь он сам стремится в танк. Горячие слезы наполнили глаза Леона. Сквозь слезы, как сквозь увеличительные стекла, он ясно увидел, что крышка люка на башне танка открылась.