Ирина Василькова - Художник по свету

Но самое неприятное только начиналось! Я открыла дверь, ожидая привычного «Привет, дорогая!», но он прошел в квартиру сквозь меня, как сквозь воздух. Нет, не отодвинул раздраженно и не сказал ни слова — просто проследовал на кухню и машинально начал жевать остывшую курицу. Я оторопела. Меня будто бы не было. Лихорадочно водя руками по телу, я чувствовала невыносимое цепляние встопорщившихся чешуек, но этот дискомфорт был, видимо, только моим собственным ощущением. Невидимая, я превращалась в звероящера, в игуану или в одну из тех мезозойских рептилий, которых так любят рассматривать дети на картинках. Я знала, что невидимые пальцы моих рук, прежде такие мягкие и ухоженные, с нежно-розовым французским маникюром, теперь кончаются неопрятными желтыми когтями, знала, что на гибкой спине продолжает расти жесткий колючий гребень. Я чувствовала, что я — ископаемое, пережившее свое время и потому ни у кого не вызывающее жалости. Но все же, наверное, лучше быть ископаемым, чем совсем не быть. И так неуютно мне стало, что я все-таки собралась с духом и вошла на кухню, чтобы подышать в седеющую макушку своего любимого и прошептать на ухо, что он моя нескончаемая радость. А уж когда он повернется, посмотрит в мои глаза своими, такими неуловимо-зеленоватыми, и ответит похожими словами, тут-то я и поведаю ему всю страшную правду. Но он опять прошел через меня, как сквозь фантом. Было ясно, что он меня не видит. Даже присутствия моего не чувствует. Потом включил компьютер, и гламурные девушки цинично замигали мне со всех фотографий. Голые их коленки сияли медовым глянцем, а розовые щеки цвели в унисон с мелодией о неувядаемой жизни. Мне стало холодно, одиноко и страшно, я ушла в ванную и долго водила руками по своему чешуйчатому телу. Странно, но я уже привыкала к нему. Оно оставалось живым, хоть и не юным, но достаточно жизнеспособным и даже излучающим некоторую энергию. Теперь оставалось сделать последнюю попытку.

В постель я легла во всеоружии. Ждала мужа долго, не дождалась и задремала. Он пришел позже и сразу провалился в сон. И тут все сплелось в моей голове — и умершая Анна, любившая говорить про чешую и древесную кору, и Фейнман со своими лекциями, и звенящие девичьи голоса по телефону.

Я прожила так еще неделю.

Кто знает, что толкнуло меня в темноте, но я вдруг проснулась и, слепо натыкаясь на углы, пошла к двери. Зачем-то вышла на улицу — и это среди ночи. Долго и бесцельно блуждала между домов, срывая с себя рубашку, колготки, перчатки, пеньюар, носки, руки, лицо, волосы, пока не остановилась вдруг на клочке вытоптанного газона. Там, в середине, будто бы светилось и слабо пульсировало место, так давно ожидавшее меня. Я встала на сырую землю, переступила поудобнее и протянула руки к небу. Следующие три часа я чувствовала, как слой шершавой коры, пожравший мою жизнь, становится все толще и толще, наподобие пробкового дуба, но теперь это давало даже известный комфорт — забитые пробками уши все слабее слышали накатывающий волнами ночной уличный шум.

Утром вышедший на балкон муж стряхивал пепел и вовсе не задумывался о том, откуда внизу взялось дерево — корявое, кривое, но выбросившее в небо юный салют новорожденных листьев. Потом он смачно сплюнул вниз, плевок тихо сполз по шершавой ветке, упал в траву и красиво засветился в лучах восходящего солнца.

В Крыму запах всегда необыкновенный. Особенно в горном — ни с чем не спутаешь. А тут еще вокруг шалфейные поля, и воздух теплый, с аптечным привкусом. Уже почти темнело, когда они, взявшись за руки, вышли за ворота на дорогу. Сзади затихал беззаботный гвалт сокурсников, хриплые звуки шлягера из динамиков доносились все смутнее. Дорога вела в гору меж двух известняковых подпорных стенок, сверху свисали колючие кусты, и если бы не луна, было бы совсем темно, но и так путь уходил будто в устье черного тоннеля.

Мальчик был совсем невысок, самый малорослый на курсе, но ее это нисколько не смущало. Уже полгода они приглядывались друг к другу, с тех пор как компания первокурсников решила отметить Новый год в лесу — зачем-то для этого пришлось тащиться под Воскресенск, хотя ритуал можно было бы исполнить гораздо ближе, хоть в Сокольниках. Но преодоление трудностей — тоже часть игры. Загружаться в промерзшую электричку, гнусавить песни под расстроенную гитару (единственному гитаристу в группе медведь на ухо наступил), долго торить сугробы и выйти на заветную поляну, где можно наконец разжечь костер и нарядить кривобокую отдельно стоящую елочку наивным украшением из чайной фольги с нарисованным ручкой инь-ян. Но девочке было хорошо, потому что как раз напротив нее — через костер — сидел мальчик с упрямым лбом, прямой челкой до бровей и гордым орлиным еврейским шнобелем. Разделявшие их языки огня колебались, освещая лицо, ни одна черта не хотела отлиться в нечто завершенное, он напоминал индейца своей невозмутимостью, а внешние уголки глаз, немного опущенные, будто обещали что-то. Наверное, она слишком распахнуто смотрела, так простодушно ела его глазами, что он рассмеялся и заговорил.