Валерий Городецкий - Гаврош, или Поэты не пьют американо

Просыпалась пару раз и тут же падала в глубины сна опять.

Так мы дали 4 круга и когда бензин был на нуле подъехали к Октябрьской.

Поездка из Пулково заняла 6 часов.

Открыв глаза, повернулась, испытующе пробуравила взглядом, процедив:

– Я оценила, зато выспалась, спасибо. Угадал, не люблю холод казенных простыней. Пойду, пожалуй, прогуляюсь по Невскому.

И исчезла среди ранних прохожих, из которых часть была еще в дне вчерашнем, а другая – уже в дне сегодняшнем, и двигалась навстречу новым событиям, непрерывно плетущим канву повседневности.

То был подарок Судьбы.

– Располагайтесь и наслаждайтесь на мой «валютный вид», – сказал Художник, указывая на разноцветные купола Спаса напротив окна его Мастерской.

Лера решила взять интервью у Художника, ну и почему-то предложила мне присоединиться за компанию.

Мы прошли от Невского вдоль канала Грибоедова и попали аккурат к желтоватому старинному дому, в котором и обитал Художник.

Гаврош загорелась выпуском одноименного журнала, ну и все, кто мог написать что-то интересное, старались, как могли, придумать и изложить материал, имеющий отношение к группе. Лера знала, что Митьки устроили ранний концерт Гавроша в акустике, и мы пошли расспрашивать про это, вооружившись пишущими устройствами.

Художнику было за 50, а рядом была молодая Муза, что вызывало уважение, граничащее с завистью.

Художник говорил. Мы внимали.

Стены маленькой Мастерской были увешаны полотнами Художника. Везде краски, кисти, полотна. И маленькая кухня.

Я мало что помню… Слова Художника не повторить. Он не вязал слова в простые нити предложений.

Поначалу Художник рассказал про знакомство с Гаврошем, что-то про БГ, про первые кассеты, андеграунд и концерты.

Он подливал чаю и угощал нас овсяным печеньем.

Темнело, а Художник все говорил. Лера писала.

Постепенно Художник брал все выше, как воздушный змей, парящий на восходящем потоке.

Художник общался в категориях Вечного, Нетленного и неповторимого. Он кидал фразы, в которых страны, вселенные и время были лишь крохотными частичками окружающего мира, вечно находящегося в движении, и в то же время тленного и являющегося декорацией или предметами для натюрморта, с которого Творец лишь черпает вдохновение для своих полотен.

Стемнело.

– Гаврош была последней, кто вскочил на подножку уходящего поезда…, – говорил он, отпивая чая из жестяной кружки. – Наверное, это был тот самый поезд, в котором двое сошли-таки под Таганрогом. Многие ехали в том поезде, сходили в степях и вместо них на полустанках подсаживались другие. И когда поезд был в огне, все было проще и как-то яснее. Локоть к локтю, кирпич в стене…

Подойдя к окну и задумчиво глядя на купола Спаса-на-Крови, он продолжил:

– И кто-то всю жизнь ехал и был кочегаром, заботливо и неустанно подкидывая угля в топку, чтобы давление в котлах не упало и новые пассажиры могли подсесть, а кто-то лишь присоединялся на время, будучи попутчиком случайным. Другим доводилось лишь стоять на полустанке, где «дополнительный 38-ой» никогда не остановится и промчится мимо, но можно помахать рукой тем, кто выглядывает из окна, и приобщиться к общему драйву и нескончаемому рок-н-роллу. И получить в ответ такое же движение рукой, что было равносильно пропуску в мир единения и братства. И «под дождем оказались разными», когда все фенечки и заклепки остались в прошлом, осталось лишь то, что ты есть на самом деле:

Истинный Поэт уже никогда не станет пассажиром.

– Вы пейте чай, пейте, – сказал он, подливая черного и терпкого индийского. – Казалось, что мастодонты, сделали почти невозможное, выжив в эпоху мучительно медленного умирания всего и вся, оживляя этот мир мазками кисти, имея в барабане порой лишь семь безобидных нот для борьбы со всепоглощающей серостью и ничего больше… и пронеся тот самый луч надежды, который должен был вдохновить подрастающих и идущих следом.

Кто знал, что после падения стены, отделяющей нас от остального мира, вместе с возможностью увидеть Pink Floyd и Маккартни, мы погрязнем в изливающихся со всех сторон потоках джинсы, кроссовок и котлет, аккуратно помещенных меж двух кусков белого хлеба. И лица тех, кто заботливо вложит нам в руку кредитку, будут хоть и добрее, но едва ли искреннее тех “генералов, что пили и ели нашу смерть”. И следующим Гаврошам, казалось бы, вот-вот станет легче. Но новый мир, оказавшись слаще и богаче на удовольствия, как вязкая патока стал поглощать тех, чьи глаза еще недавно горели жаждой служения Музам.