Дмитрий Нержанников - Красное дерево, или как путешествовали в лихие 90-е

Совсем неплохо быть камнем. Или скалой. Без страсти, без времени, без страха. Без начала и конца. И чтобы было красиво вокруг. Такое вечное псилоцибиновое телевидение: море, птицы, волны…

Кстати, о птицах. Одна из них, похоже, чайка, уже несколько минут летает прямо передо мной. Одновременно и с этой, и с той стороны скалы. Как будто скала прозрачная. Или её вообще нет. Птица так бешено машет крыльями, что становится похожа на мультипликационного персонажа.

И она не может улететь!

Потому что я её не отпускаю. Она мечется в моём поле зрения, одновременно близко – можно достать рукой, и в то же время далеко – метров двести.

Я даю ей разрешение улететь, но лишь для того, чтобы проверить свою власть над ней. И она улетает!

Но я тут же даю ей мысленный приказ вернуться назад, и она послушно возвращается!

Это невероятно, но это чистая правда. Я сам поражён.

Больше я её не мучаю, и она исчезает.

Рядом лежит жена. Мне начинает казаться, что мы ведём мысленный диалог. Я помню, что она хотела трахнуться под грибами… Но неожиданно я становлюсь очень трезвомыслящим. Если мы сейчас трахнемся, то, конечно же, без презерватива. А это значит, она может зачать. И родить. Кого? Может родиться, как гений, так и урод… И тут возникает Бог. И одновременно – искушение. «Если веришь в меня, то – давай!» А если вера слаба?..

Я вдруг ясно увидел, как из её влагалища вылезает нечто уродливое и ужаснулся. Нет. Нет половой близости!

А потом смалодушничал, переложив ответственность на неё: «Если ты меня слышишь, если хочешь этого, то скажи вслух «да».

Молчание.

А ведь я был уверен, что мы разговариваем…

Потом мы попробовали поиграть в телепатию. Проверить, работает ли она под грибами. Я загадал слово «любовь», а она сказала «собака». Потом она загадала слово «море», а я сказал, что хочу просто поссать. И чтобы она не думала, что я с какой-то иной целью демонстрирую ей свой член.

Ладно, хватит этих глупостей. Пойдём бродить по дорогам.

Мы вышли из бухты и пошли вверх по холму, по грунтовой дороге, вглубь полуострова. Было легко и весело. А меня всего трясло от предчувствия и близости чудес.

Мы медленно, как ползучие растения, шли в гору. Отчего-то пришла в голову песня: «Стоит солдат, и словно комья застряли в горле у него…» Я вдруг эти стоящие комья себе представил, и стало мне так смешно, что спасу нет. Я хохочу, а Наталья на меня смотрит и ничего не понимает. А я представил себе, как мы со стороны смотримся, и ещё сильнее захохотал. До судорог в животе и тех самых комьев в горле. Хотя песня, конечно, печальная…

И вот идём мы всё выше и выше, едва ноги переставляя. Я от смеха корчусь, Наталья на меня с идиотской улыбкой смотрит и тоже время от времени сдержанно хихикает.

Потом я представил себя луноходом. Потом батискафом. Потом дал задний ход. Потом опять передний. Потом нам надоело ехать по дороге (хотя я точно помнил данный себе ещё в бухте зарок – не сходить с дороги, дабы не залезть опять куда-нибудь на обрывы…), и мы свернули с неё влево, а потом полезли на какую-то поросшую сухой травой скалу. Лезли мы очень осторожно, подавая друг другу руки и ноги, и вскоре оказались на плато. Появилось ощущение, что ты плывёшь или медленно-медленно летишь над поверхностью древнего моря. Оно усиливалось из-за того, что под ногами постоянно встречались ракушки, раковины, окаменелости, осёдлости, незнаемости, великолепности. Почти любой камень, поднятый с земли мог рассказать потрясающую историю своей жизни. И рассказывал!

– Да… Ничего себе, заповедничек!.. Встретить бы сейчас вчерашнего директора… Я бы его спросил: «А вы-то хоть сами понимаете, что вы тут охраняете?!»

– А если бы он спросил тебя, что ты тут делаешь, – отозвалась Наталья откуда-то издалека.

– А я бы ему сказал, что мы – вулканологи. Занимаемся тут поиском окаменелостей и отложений. Вот, посмотрите, какое хорошее отложение, – сказал я, поднимая с земли какую-то странную штуку.

Директор растворился в воздухе.

Мы оглянулись и увидели вдалеке, на востоке чудесный город: белоснежные дома, башни…

Мы находились в самой высокой точке Казантипа, и куда ни глянь, – были города. Сколько до них было километров или даже сотен километров, не знаю, но они были видны, как на ладони. (Сколько я потом ни вглядывался с этого места вдаль, ничего подобного я больше никогда не видел).

И тут мы увидели стрижей! И стрижи тоже увидели нас! Они сразу всё поняли и стали кружиться вокруг нас, демонстрируя чудеса высшего стрижиного пилотажа. Особенно выделялся один: он делал чуть ли не «петлю Нестерова» – взмывал в небо, потом припадал к самой земле, ложился на крыло, а когда оказывался между нами и заходящим солнцем, поворачивался набок и растопыривал перья, на секунду как бы зависая на месте, чтобы мы могли рассмотреть его. В этот момент солнце просачивалось сквозь его растопыренные перья, отбрасывая множество бликов, и мы не могли сдержать вздохов восхищения. Как говорится.