Николай Сафонов - Старый дом

Придрались к одной фразе во время защитительной речи и так умело обыграли ее, что обвинили меня в оскорблении советского правосудия. Конечно, не будь у меня прошлых грешков и главное — сложись нормальные отношения с адвокатами, наши бы не дали меня в обиду судейским и выгородили. Но за десять лет работы в адвокатуре я успел так насолить всем, что они перекрестились от радости, когда из народного суда на меня пришла телега. Бумагу сразу же подшили, пронумеровали и дали законный ход. Вот когда я только понял по-настоящему, как далеко зашел со своей дискуссией о «благодарностях». Адвокаты мне ее так и не смогли простить. Оказывается, они уже давно подбирались ко мне, желая освободиться от неугодного человека, но все никак не могли ума приложить, с какого бока меня взять. От благодарностей клиентов я отказывался, взяток тем более не брал, нарушений трудовой дисциплины у меня не было, и уж, конечно, ни разу не появлялся в суде в пьяном виде, что довольно часто случается с некоторыми защитниками. Выгонять же меня с работы только за правдоискательство и за мой острый язычок да строптивый норов нельзя. В трудовом законодательстве нет такого основания. И мучиться бы адвокатам со мной до скончания века, не подыграй им судейские. Чужими руками они и придушили меня, словно младенца, хотя я и посопротивлялся, аж до посинения. Но как говорилось в сводках военного командования в первые дни войны: «Силы были слишком неравными, и наши войска вынуждены с боем оставить занимаемые позиции».

Отступил и я. А что мне оставалось делать? Ждать, пока они меня раздавят как клопа? Этого удовольствия я им доставить не мог. Утешает только одно: я не бежал позорно с поля боя, а это было скорее почетное отступление. Они ведь так и не смогли разбить меня наголову и выгнать из адвокатуры с волчьим билетом, хотя, казалось, так приперли меня к стенке, что ни вздохнуть ни охнуть. Не успела бумага прийти из суда, как сразу же назначили обследователя. Обычно, когда кто-нибудь из адвокатов провинится, пострадав в схватке с судом, наше руководство не торопится делать какие-либо выводы и всячески стремится выгородить провинившегося адвоката, и обследователем назначают либо миролюбиво настроенного человека, либо даже приятеля. Мне же подсунули в обследователи злейшего врага, с которым мы не только последние пять лет не разговаривали, а доведись нам по нужде оказаться в одном общественном туалете, мы не сядем рядом. Назначением обследователя руководство как бы показало, что ждать мне никакой поблажки от адвокатов нечего.

Но как, однако, все переплетено в жизни! Вот уж действительно, если знать, где упасть, подстелил бы соломки, а не шмякнулся о землю со всего разбега. Задним числом мы все умники, а тогда я даже ни сном, ни духом не ведал, вступая в спор, что наживу себе врага. Слишком быстро все произошло, и я не успел даже очухаться, как мы уже с ней сцепились. У меня своего рода недержание, словесный понос. Надо бы промолчать, послушать старших и более опытных товарищей, а я опять погорячился и влез в драчку.

И дискуссия-то уже порядком всем надоела, но в адвокатской среде она нет-нет да и вспыхивала. И на сей раз началось с пустяка. Пришел из суда адвокат и пожаловался на судью, вынесшего, по его мнению, слишком суровый приговор его подзащитному. Слово за слово, и с судьи, вершившего неправое правосудие, фактически единолично, перешли на роль личности в истории, а тут уж рукой подать и до культа личности. Вспомнили, как видится, про Ивана Грозного, собственноручно подкладывающего раскаленные угольки под ноги своих жертв, Великого Петра, спокойно взиравшего в окно со скрещенными руками на груди на казнь стрельцов. Царей осудили самым страшным судом, но когда дошли до дней не столь отдаленных, гневные голоса постепенно поумолкли, и сторонники сильной личности подняли голову. Особенно усердствовала одна адвокатесса, почти моя ровесница, отношения с которой у меня как-то сразу не сложились, хотя тайно мы симпатизировали друг другу, и я даже грешным делом пробовал ухаживать за ней, и не безуспешно, но до интимных отношений у нас дело не дошло. Она так рьяно защищала сильную личность, с такой страстностью доказывала, как им все дозволено, и даже творя зло, они, в конечном счете, делают добро, что многие адвокаты, глядя на ее пыл, скептически ухмылялись. И мне бы смолчать, но ее эффектная концовка: «История их оправдает» — помимо моей воли, сорвала с языка вопрос:

— А современники? Неужели и они могут оправдать?