Марина Москвина - Дом на Луне

И вот пробил час — естественно, он пробил ночью. Мы вскочили и, хотя давно готовились к этой минуте, мысленно репетировали, кто куда кинется, как угорелый, — все растеряли, перепутали, вверх дном перевернули дом в поисках телефона такси. Короче, мчались по городу ночному, не останавливаясь на красный свет.

Сонная медсестра открыла мне дверь в приемном покое.

— Раздевайтесь, — сказала она.

Я все сняла, она отдала мои вещи Кеше, тот их забрал и уехал домой.

Вот я стою перед ней — босая, голая, на кафельном полу, как рекрут перед Богом. А она за столом заполняет карту, бормочет скучным голосом:

— Фамилия? Год и место рождения? Адрес?

И вдруг она спрашивает:

— Профессия?

Обычно я смолоду твердо отвечаю на этот вопрос:

— Писатель.

А тут прямо чувствую — язык не поворачивается.

Какой ты писатель — с таким огромным белым животом?

В общем, я сказала:

— …Библиотекарь.

На рассвете вокруг меня начали роиться студенты. Они до того ко мне прикипели, что хлынули за мной в «родилку», выстроились как в партере — в белых масках с вытаращенными глазами. И эти начинающие доктора, дети разных народов, стали потрясенными свидетелями появления на свет нашего дорогого мальчика.

Громким басом возвестил он о своем рождении — весом, кстати, под четыре килограмма! Публика встретила его бурными аплодисментами. От акушерки, принявшей его в этом лучшем из миров, за свой львиный голос он получил прозвище — Аркадий. Так что все в отделении, издалека заслышав его призывный рев, почтительно передавали из уст в уста:

— Аркадия везут кормить!

— Аркаша проголодался!..

Он поселился у нас в чуланчике, не плакал обычно, днями напролет слушал средневековую лютневую музыку, но постоянно следил за мной взрослым серьезным взглядом. И я всегда знала, что ему нужно — кушать, пить или перепеленать. Как будто в голове у меня звучали короткие телепатические команды.

Мы все думали да гадали, какое он скажет первое слово? Однажды протягиваю яблоко, а он спрашивает:

— Мытое?

Мы с Кешей возликовали, правда, удивились, что он такой предусмотрительный.

C тех пор как мальчик зашагал по земле, мы вдвоем отправлялись в далекое странствие по городу, держась крепко за руки, гуляли в Нескучном саду, катались на Чертовом колесе, ходили вместе в кино. Раз как-то забрели в кинотеатр, а там идет фильм «Обнаженная любовь».

Я говорю:

— Послушай, не могу же я тебя вести на фильм «Обнаженная любовь»!

А мой мальчик — ростом с полено — отвечает:

— Может, это не та обнаженная любовь, о которой ты думаешь!

Слоняясь туда-сюда, глазея по сторонам, мы оба с изумлением наблюдали, как в нас просыпается вселенная, принимает качества и формы, привлекает, отпугивает, показывает завораживающие картины. Как наше дыхание и умы творят из океана света небо и землю, животных, людей, птиц, деревья…

— Огромная неожиданность подстерегает вас обоих — увидеть мир таким, какой он на самом деле! — мы слышали древние голоса, с незапамятных времен сопровождающие меня в моих прогулках по жизням. — Ты птичка, Маруся, не чайка, не лебедь, но зяблик или синица, ты — изначальное состояние свободы, полнота чистой радости, средоточие света и свидетель всего. А птенчик у тебя — орел.

Он постоянно лепил крылатых людей. Пластилин, глина, хлебный мякиш — берет, что под руку попадется, и — терпеливо, старательно: сперва туловище; свободно, без малейших усилий — голова, зато с каким усердием он прилаживал крылья, а уж напоследок, играючи, появлялись ноги и руки.

В первом классе им велели слепить человека. Мальчик сделал фигуру с крыльями, но эти крылья учитель Семен Тихонович Коровиков, учитель по труду, а заодно и преподаватель гражданской обороны, отрубил стамеской.

— Вот так-то лучше будет, по-людски, — добродушно сказал Коровиков.

Мальчик разозлился и давай лепить крылья снова. Только сотворил одно крыло, нашел на него как тать Семен Тихонович, выхватил скульптуру и яростно, большой ладонью, придавил крыло к спине.

— А ну, лепить, как учат старшие по званию! — он приказал.

Мальчик надулся, промолчал. А дома твердо заявил нам с Кешей:

— Я не собираюсь учиться у Семена Тихоновича всякой белиберде.

Очень его волновало то обстоятельство, что мы тут так намертво зачалены. До школы еще, когда он лежал с температурой, болел:

— Вот интересно, — говорил, — какое сильное притяжение Земли! Сквозь кору, сквозь асфальт, сквозь дом, сквозь кровать, сквозь простыню. Как же трудно взлететь, если у тебя нет крыльев!