Андрей Оболенский - Ночное дежурство доктора Кузнецова

Заметив мой недоумённый взгляд, вдруг улыбнулся. «Я крещёный, милок. Родители, память им светлая, позаботились. Есть бог, нету бога, надо всё предусматривать, я вот привык это делать, поэтому и живу до сих пор». Хитро глянул на меня, добавил: «И ты, милок, не вдруг атеистом стал. Даже в двадцатых, ещё студентом, в церковь на Полянке захаживал, знаю. Я много знаю, милок». Я счёл за благо промолчать, да и нечего мне было ответить.

Когда Каграманова выписывали, он долго переодевался в палате. Вышел в форме, с четырьмя звёздами в петлицах, — три в ряд, одна — ниже, сосредоточенный, быстро пошёл по коридору, не давая свите себя догнать. Остановился вдруг и поманил меня рукой. Достал из кармана круглые часы на цепочке и протянул мне. На крышке было выгравировано: «Моему доктору и другу Борису Васильевичу Кузнецову. Комиссар Госбезопасности 2 ранга Яков Каграманов».

— Это тебе милок. За усердие. За то, что слушал меня, злодея. За то, что вопросов не задавал. Люди, умеющие слушать и молчать, — редкие люди. Надеюсь, ты доживешь до глубокой старости и умрёшь в своём доме, как и следует доброму человеку. Со мной, грешным, будет по-другому. — Он снова перекрестился, но мелко, так, чтобы никто не заметил. Я хотел что-то сказать, но Каграманов не стал дожидаться благодарностей, взглянул мимо меня, движением брови оживил застывшую свиту и зашагал по коридору, быстро удаляясь. Тогда мне показалось, что навсегда.

Моя комната на Полянке, где я не был почти две недели, встретила жарой от пышущих батарей, затхлостью, обилием пыли и засохшими геранями в горшках. Поливать было некому, соседи, в отличие от пациентов, почему-то не симпатизировали мне, и я не хотел их просить. Вытер пыль, подмёл пол, выкинул засохшие цветы вместе с горшками в мусоропровод, пожевал принесённые с работы давнишние бутерброды с подсохшим скукоженным сыром. В магазин идти не хотелось, меня впервые отпустило напряжение, и я почувствовал, что очень сильно устал. Прилёг на диван, попробовал задремать, но в голову лезла всякая ерунда. Я встал, накинул пальто, раскрыл настежь окошко и, глядя на гоняющую мяч детвору, задумался.

Эти двенадцать дней сильно изменили меня. Не то, чтобы моя вера хоть в чём-то поколебалась, нет, она изменилась. Я очень близко соприкоснулся с человеком, стоявшим у начала начал совершенно новой для огромной страны жизни. Он был одним из рядовых бойцов армии, перевернувшей Россию с ног на голову, и это удалось потому, что бойцами этой армии были такие люди, как Каграманов. А я ведь помнил, да, помнил ту жизнь, до февральской революции, тот, казавшийся незыблемым, уклад. Киевский Подол в яблоневом цвету, позже — уютную Москву, спокойных, чистых людей на улицах, звон колоколов в пасхальную неделю, запах пирогов, тихую горничную с белоснежной наколкой в волосах, городового, отдающего папеньке честь. Помнил, а потом забыл. И только потому, что забыл, я стал в новой стране своим, и ничто не угрожало мне. Но Каграманов был одним из тех, кто уничтожил запах пирогов, испеченных для меня кухаркой Полей, вселил в наш дом грубых людей с обветренными лицами и большими, костистыми руками, сделал так, что моё студенческое фрондёрство оказалось пустой забавой, о которой и вспоминать-то неловко, и поставил меня в строй, отдав команду «равняйсь!». «Ну и пусть, — думал я, — пусть. Зато я гражданин могучей страны, которая изменит мироустройство, приведёт миллионы людей к счастью, избавит мир от вражды, зависти, жадности, голода. Так надо, так должно быть, это будущее. А каким путём — неважно, великая цель не достигается без великих жертв и великой жертвенности ведущих». Стоя тогда у окна, я в первый раз подумал о том, что Каграманов, как, наверное, и многие его соратники, не просто человек. Я, ставший в силу обстоятельств убеждённым атеистом, вдруг подумал о его высшем предназначении, не знаю каком, быть может, апостольском, или… дьявольском, уж слишком он отличался от всех людей, встреченных мною когда-либо, и самое интересное, я не понимал, чем. Мне сразу стало стыдно от этих мыслей, не к лицу взрослому и сознательному человеку думать о таком, это глупо и смешно. Но стыд мыслей не прогнал, застряли они во мне и теперь вот давят обручем голову и шевелятся в ней противным комом.

Но длилось это недолго. Через два дня позвонила Катя, чего я совершенно не ожидал, и раздумья мои если не исчезли совсем, то забрались в глубину меня и затаились там. Замаскировались, приняв вид глупой и никому не нужной философии, омрачающей мою неожиданную и очень реальную радость.