Филип Рот - Обман

— Ты и сейчас на медикаментах?

— У меня была сильная депрессия, доктора прописали два лекарства. Заверили, что их можно принимать одновременно, осложнений не будет. А вот я отреагировала на них ужасно. Началась страшная паранойя. Меня пришлось отправить в больницу. Я сходила с ума. Слетела с катушек. Когда меня повели на анализы, я решила, что ведут в пыточную. Ей-богу, я и сейчас уверена, что в мою палату вошел человек с бумагой в руке и сказал: «Пожалуйста, подпишите этот документ, здесь говорится, что вы забили свою мать до смерти». Меня аж заколотило. «Как вы смеете просить меня подписать эту бумагу? Как у вас язык повернулся?!» А меня уверяют, что ничего подобного не было. Я клялась, что было, и впрямь в это верила. Врач сказал, что в первый раз сталкивается с подобной реакцией. Дело было в сентябре. А я и сейчас на нейролептиках. Чтобы предотвратить приступ паранойи. Не в таких больших дозах, как предписано, но все же принимаю. То есть гораздо меньше, чем раньше. И все же в толпе на меня порой опять находит прежний страх.

— Что именно тебя довело? Как такое случилось? Я же помню, в университете ты была в полном порядке. Интеллектуальный напор, сметливость и дерзкая независимость — качества редкие у такой юной девушки. И вдобавок, такая стильная — неизменно в черном. Ни дать ни взять, Гамлет. Твои недостатки тебя только украшали: и студенческая бледность, и зуб со сколом, и этот усталый взгляд. Может быть, во всем, что я говорю, тебе видятся приметы твоего недуга?

— Ровно то же самое вы говорили мне десять лет назад. Когда впервые пригласили на ужин, в ресторан на Третьей авеню. «Лё Моаль» [40] «Лё Моаль» — ресторан французской кухни на Манхэттене. .

— Ужин помню, а о чем говорили — нет.

— Вы пожелали мне удачи. И добавили, что она мне понадобится.

— Почему?

— Потому что тех, кто сочтет меня неотразимой, будет хоть отбавляй. Но я была вся на нервах и мало что уловила из разговора — разве вот это ваше замечание. Его я запомнила.

— Я и сам был не то чтобы спокоен.

— Разве могла я тогда об этом догадаться? Вы же были моим преподавателем.

— Потому и не был спокоен. Ты была не ординарная студентка: встрепанная копна волос, проскальзываешь в класс и с ходу, не допуская возражений, выпаливаешь свои суждения о Кафке. Еще бы мне не помнить тех отличников — они все как один читали его «Письма к отцу» и дотошно объясняли, что в основе и «Превращения», и «Процесса» лежали его отношения с отцом. «Нет, — досадливо бросила ты, — все ровно наоборот. Его представление об отношениях с отцом основаны на „Превращении“ и „Процессе“». Раззадорив этим всех, ты следом нанесла удар: «Любой достойный внимания писатель к тридцати шести годам уже не строит вымысел на основе собственного опыта, нет, — теперь он накладывает вымысел на свой опыт». В девятнадцать лет мало кто высказывает нечто подобное, во всяком случае, я такого не слыхивал. И как отточенно ты выступала на наших семинарах… Уже тогда ты была не ординарная.

— Уже тогда спятила?

— Нет, нет, что ты. Разумеется, нет. Не накладывай вымысел на свой опыт. Ты была, несомненно, очень возбудимая, но при этом, мне кажется, на редкость хорошо владела собой.

— Может, вы тоже помешались.

— Может, и нет. На первом же семинаре ты прислала мне записку: «Из ночи в ночь я молюсь об одном — стать хорошим писателем».

— Вот, значит, какой подход нашла эта бойкая лисичка?

— И что с того? Молодо-зелено. Ты же была тогда совсем юной. Но в записке ты как есть: прямая, непосредственная. Расскажи-ка мне заново, что случилось. Что вызвало такой срыв? Объясни толком и про шоковую терапию, и про больницу. Я ничего не понял.

— Старая как мир история: жизнь обманула. Прямо рок какой-то: меня всегда влекло к неотразимым женолюбам, я просто помешалась.

— Это обвинение?

— Только если вам угодно так меня понимать. Нет, с вами все было иначе — настолько иначе, что закрадывалась мысль: это я сама себя загипнотизировала. Вот я, натянув пижаму, лежу в своей спальне в Бедфорде, отсыпаюсь на выходные; в шкафу дремлют мои балетные тапочки — я их туда упрятала, когда мне минуло десять лет. И вот в понедельник, посреди дня — безудержная страсть в невесть чьей постели, в невесть чьем номере, невесть на каком этаже невесть какого «Хилтона». И — близость до головокружения: если мне что и знакомо во всем отеле, так это наша плоть. Пожалуй, это можно бы назвать «начальным курсом обучения». А было это и впрямь страшно. Я месяцами толком не спала. Когда вы говорили «люблю», у меня тут же начинался приступ гастрита. Но до чего же это возбуждало! Меня слушал любовник, больше похожий на отца. Давно расставшийся с иллюзиями человек сошелся с наивным существом — и сколько нового открылось обоим! Повезло еще, что в том «Хилтоне» никого не тянуло убивать.