Симона Бовуар - Воспоминания благовоспитанной девицы

Родители нахмурили брови. Мать делила все книги на две категории: серьезные произведения и романы. Последние представлялись ей если не пагубным, то во всяком случае пустым развлечением, и она пилила меня, что я трачу время на Мориака {157} 157 Мориак Франсуа (1885–1970) — французский писатель, воспроизведший в своих романах узкий и лживый мир буржуазной семьи; исследователь вопросов веры и внутреннего бунта человека. , Радиге {158} 158 Радиге Рэймон (1903–1923) — французский поэт и писатель, друг Ж.Кокто; известен своим романом о любви «Дьявол во плоти» (1923). , Жироду {159} 159 Жироду Жан (1882–1944) — французский писатель, блестящий стилист. Его произведения проникнуты юмором и воссоздают счастливый мир, построенный в соответствии с так называемой «грамматикой счастья». , Ларбо {160} 160 Ларбо Валери (1881–1957) — французский писатель, критик, переводчик американской и испанской литературы. В его книгах возникают темы любви, разрыва и возврата к одиночеству, тоски по прошлому. и Пруста, вместо того чтобы расширять свои кругозор, читая про Белуджистан {161} 161 Белуджистан — историческая область, находящаяся на гористой возвышенности между Ираном и Пакистаном. , принцессу Ламбальскую {162} 162 Принцесса Ламбальская (Маряи-Тереза де Савуа-Кариньян, 1749–1792) — придворная дама французской королевы Марии-Антуанетты, после смерти мужа выполнявшая роль суперинтенданта Версаля. , повадки морских угрей, женскую душу или тайны египетских пирамид. Отец, едва заглянув в моих любимых авторов, нашел их претенциозными, мудреными, вычурными, декадентствующими, аморальными; он отругал Жака за то, что тот дал мне «Этьенну» Марселя Арлана {163} 163 «Этьенна» (1924) — один из первых романов французского писателя Марселя Арлана (1899–1986), в котором он отмежевывается от модного в то время «экспрессионизма» и углубляется в анализ страждущей души. . Родители не могли больше решать, на какие книги я имею право, но это не мешало им громко возмущаться моим выбором. В ответ я злилась. Отношения наши еще больше обострились.

Мои детство и отрочество прошли без серьезных потрясений, год от года ощущение самой себя почти не менялось. И вдруг я почувствовала, что в моей жизни произошел решающий перелом; я вспоминала школу Дезир, аббата, моих подруг, но уже не могла понять ту тихую школьницу, какой я была всего несколько месяцев назад; теперь меня гораздо больше интересовало мое состояние души, чем окружающий мир. Я стала вести дневник; в качестве эпиграфа написала: «Если кто-нибудь, кем бы он ни был, прочтет эти страницы, я его никогда не прощу. Он совершит дурной, постыдный поступок. Прошу отнестись к этому предупреждению серьезно, несмотря на его комичную торжественность». В довершение я старательно спрятала дневник от посторонних глаз. В него я переписывала отрывки из любимых книг, задавала себе вопросы, анализировала себя и радовалась происходящим во мне переменам. В чем, собственно, они состояли? Дневник не дает разъяснений; многое я обходила молчанием, мне не хватало отстраненности. И все же, когда я перечитываю эти записи, кое-что бросается в глаза.

«Я одинока. Человек всегда одинок. Я всегда буду одинока». Я то и дело нахожу этот лейтмотив в своей тетради. Никогда я так не думала. «Я другая», — порой говорила я себе с гордостью, но в своем отличии от остальных усматривала знак некоего превосходства, которое когда-нибудь признают все. Во мне не было ничего бунтарского; просто я хотела стать кем-то, делать что-то, бесконечно осуществлять восхождение, начавшееся с момента моего рождения. Мне нужно было сойти с проторенной дороги, вырваться из рутины — при этом я считала возможным преодолеть заурядность буржуазного существования не покидая буржуазной среды. Приверженность буржуазии общечеловеческим ценностям казалась мне искренней; в отношении себя я полагала, что призвана покончить с традициями, обычаями, предрассудками, всякими там местными особенностями ради торжества разума, красоты, пользы, прогресса. Если мне удастся прожить такую жизнь и создать такое произведение, которые сделают честь роду людскому, мне поставят в заслугу попрание конформизма; со мной согласятся, мной станут восхищаться, как мадемуазель Занта. Неожиданно я обнаружила, что здорово ошибалась: меня не принимали, не говоря уже о восхищении; вместо того чтобы плести для меня венки славы, меня осуждали. Мною овладела тревога, я осознала, что больше даже, чем за мое тогдашнее поведение, меня порицали за то будущее, в которое я вступала, — значит, так будет всегда. Я и не представляла, что существует иная среда, чем моя собственная; то тут, то там отдельные личности выбивались из общей массы, но у меня почти не было шансов повстречаться ни с одной из них; даже если бы я завязала с кем-нибудь дружеские отношения, это не облегчило бы моего положения изгнанницы, уже причинявшего мне страдания. Прежде меня всегда окружали заботой, ценили, лелеяли; я любила, чтобы меня любили; суровость уготованной мне участи пугала меня.