Симона Бовуар - Воспоминания благовоспитанной девицы

Домой я вернулась в возбуждении; сняв в прихожей черные пальто и шляпку, я вдруг замерла; глаза мои смотрели на вытоптанный ковер, а властный голос внутри меня говорил: «Моя жизнь должна чему-то служить! Все в моей жизни должно чему-то служить!» Я вдруг совершенно явственно увидела: меня ждут бесчисленные задачи, я вся целиком страшно нужна; если я растрачу себя по мелочам, то не выполню своего предназначения и нанесу ущерб всему человечеству. «Все будет служить», — сказала я себе, чувствуя комок в горле; это была торжественная клятва, и я произнесла ее с таким чувством, точно раз и навсегда, перед лицом земли и неба, решалась моя судьба.

Меня всю жизнь раздражало, если приходилось терять время; и все же теперь мне показалось, что прежде я жила рассеянно; я принялась скрупулезно использовать каждый момент своего существования. Теперь я меньше спала, кое-как приводила себя в порядок, хорошо хоть зубы чистила; в зеркало смотреться мне уже было некогда; ногтями заниматься я вообще перестала. Я запретила себе несерьезное чтение, бесполезные разговоры, все развлечения; если бы мама не восстала, я бы отказалась и от субботнего тенниса. За едой я сидела с книгой: учила греческие глаголы или пыталась решить задачу. Отца это взбесило, но я упрямо стояла на своем; он перестал вмешиваться, хотя не скрывал отвращения. Когда к матери приходили гости, я отказывалась появляться в гостиной; порой она сердилась, и тогда я уступала, но сидела на краешке стула, стиснув зубы с таким свирепым видом, что очень скоро она сама меня отсылала. Семья и близкие знакомые сначала дивились моей неряшливой внешности, молчаливости, неучтивости; вскоре на меня стали смотреть как на чудовище.

В моем новом поведении, разумеется, была большая доля вызова: коль скоро я все равно не отвечала вкусам родителей, я стала откровенно невыносимой. Мать плохо меня одевала, а отец попрекал за то, что я дурно одета, — я стала замарашкой. Родители не пытались меня понять — и я все больше замыкалась в молчании, в своих навязчивых идеях; я старалась стать непроницаемой. Одновременно я боролась со скукой. Я не обладала даром смирения; моей характерной чертой была суровость; я довела это качество до предела, сделала из него призвание; лишенная удовольствий, я выбрала аскезу; вместо того чтобы понуро влачить однообразное существование, я твердо шла вперед, сжав губы, глядя прямо перед собой, стремясь к невидимой цели. Я изнуряла себя работой, и усталость давала мне ощущение наполненности. Мои перегибы имели и положительный результат. Я давно мечтала вырваться за пределы ужасной будничной пошлости; пример Гаррика превратил мою мечту в решение. Я не желала дольше ждать, я не мешкая ступила на героический путь.

Всякий раз, видя Гаррика, я снова давала себе ту же клятву. Сидя между Терезой и Зазой, я с пересохшими губами ждала его появления. Спокойствие подружек меня удивляло: мне казалось, что все сердца должны стучать, подобно моему. Заза относилась к Гаррику со сдержанным уважением: ей не нравилось, что он все время опаздывает. «Точность — вежливость королей», — написала она однажды на доске. Садясь, он клал ногу на ногу, и под столом всем были видны его сиреневые подвязки для носков; Заза осуждала такую небрежность. Я же не понимала, как можно обращать внимание на подобные мелочи, и в душе даже радовалась: мне было бы трудно стерпеть, если бы кто-то еще, кроме меня, восторженно внимал словам и улыбкам моего героя. Мне хотелось знать о нем все. В детстве я пыталась медитировать; теперь я снова обратилась к этому методу, чтобы постараться представить себе то, что я называла, пользуясь его же собственным выражением, «его внутренним пейзажем». Только для этого у меня было слишком мало материала: его лекции да беглые критические заметки, которые он публиковал в «Ревю де жён», журнале для молодежи. Неопытность моя не позволяла извлечь из этого много пользы. Гаррик часто цитировал одного писателя, Пеги {148} 148 Пеги Шарль (1879–1914) — французский поэт, прошед-ший путь от безверия и увлечения социализмом к искренней вере. Писал стихи и «трудную» прозу, не воспринимавшуюся всерьез писателями-современниками. Автор, в частности, «Мистерии о милосердии Жанны Д’Арк» (1910), во многом сохраняющей черты его первоначальной, «социалистической» версии «Жанны д’Арк», начатой в 1897 г.. . Кто он такой? Кто такой Жид, чье имя он назвал однажды, почти украдкой, улыбкой извиняясь за свою смелость? После лекций он заходил в кабинет мадемуазель Ламбер: что они говорили друг другу? Удостоюсь ли я когда-нибудь чести беседовать с Гарриком как равная с равным? Пару раз он мне снился. «Такие девушки, как ты, Элле, призваны быть спутницами героев». Я пересекала площадь Сен-Сюльпис, как вдруг это давнишнее предсказание будто молнией пронзило сырой вечер. Неужели Марсель Тинер предсказала мою судьбу? Очарованная юным поэтом, богатым и легкодумным, Элле впоследствии склоняется перед достоинствами миссионера с добрым сердцем, который оказывается намного старше ее. Совершенства Гаррика полностью затмили в моих глазах очарование Жака: а вдруг я встретила свою судьбу? Я очень осторожно отнеслась к этому предзнаменованию. Представить себе Гаррика женатым… — это шокировало. Я мечтала всего лишь существовать в его сознании. Я удвоила рвение, пытаясь завоевать его уважение, — и добилась своего. Реферат по Ронсару, комментарии к «Сонету Елене», урок по д’Аламберу {149} 149 Д’Аламбер Жан Ле-Рон (1717–1783) — французский математик, философ-энциклопедист, автор многочисленных открытий и трактатов в области астрономии, физики, математики, а также эстетики, музыки и философии. увенчались опьяняющими похвалами. Я стала первой в классе, за мной следовала Заза; Гаррик предложил нам уже в мартовскую сессию сдавать дипломный экзамен по литературе.