Симона Бовуар - Воспоминания благовоспитанной девицы

Однако методы, применяемые в школе Дезир, не давали воспитателю реальной власти над учениками. Я же хотела, чтобы воспитанник принадлежал мне целиком; я бы планировала его жизнь до мелочей, исключила бы из нее все случайное; умело чередуя занятия и развлечения, я бы использовала каждое мгновение его существования. Мне виделся только один способ воплотить задуманное — стать воспитательницей в какой-нибудь семье. Родители переполошились. Я же не понимала, как это воспитатель может быть ниже по рангу, чем родители. Я видела, какие успехи делала моя сестра, и гордилась тем, что именно я превратила пустоту в богатство. Я не представляла в будущем более достойного для себя занятия, чем формировать человеческую личность. Но не безразлично какую. Теперь я понимаю, что мое будущее возможное творение, как и кукла Бландина, было бы отображением меня самой. Смысл моего призвания заключался в следующем: когда я буду большая, я вернусь в собственное детство и сотворю из него абсолютный шедевр. Я видела себя основой своего Я и его же апофеозом.

Таким образом, и в настоящем, и в будущем я жаждала быть полновластной хозяйкой собственной жизни. Тем не менее религия, история, мифы давали многочисленные примеры других судеб. Иногда я воображала себя Марией-Магдалиной и обтирала своими длинными волосами ноги Иисуса. Большинство героинь, реальных или вымышленных — святая Бландина {46} 46 Святая Бландина — мученица, принявшая смерть в 177 г. в Лионе в числе других христиан. , Жанна д’Арк на костре, Гризелидис {47} 47 Гризелидис (или Гризельда) — героиня средневековой легенды; появляется также у Боккачио, у Петрарки и у Чосера; образ верной жены, подчиненной мужу и терпящей от него несправедливость. , Женевьева Брабантская {48} 48 Женевьева Брабантская — героиня средневековых сказаний, первая известная версия которой принадлежит Жаку де Воражину (сборник «Золотая легенда», см. комент. к с.69). , — достигали счастья и славы в этом мире либо за его пределами, только пройдя через мучительные испытания, уготованные им мужчинами. Я любила играть в жертву. Порой я сдвигала смысл в сторону ее победы: тогда палач превращался в ничего не значащее звено между мучеником и его триумфом. Мы с сестрой соревновались, кто выдержит больше истязаний: щипали друг друга щипцами для сахара, скребли древками наших игрушечных флажков. Задача состояла в том, чтобы умереть, не отрекшись от веры. Я нещадно жульничала и умирала от первой же царапины, а так как моя сестра держалась стойко, я утверждала, что она еще жива. Я изображала монашку в застенке и назло моему тюремщику громко распевала гимны. Покорность, которой требовала моя принадлежность к слабому полу, я обращала в вызов. Роль истязаемой доставляла мне удовольствие: я смаковала состояние несчастья, унижения. Набожность подталкивала меня к мазохизму: распростертая у ног молодого белокурого Бога или преклонив колени в темной исповедальне перед елейным аббатом Мартеном, я впадала в сладостный экстаз; слезы струились по моим щекам, я отдавала себя на волю ангелов. Я умела доводить это состояние до наивысшей точки, когда изображала святую Бландину в окровавленной рубашке, раздираемую львами на глазах у завороженной толпы. Или, вдохновляемая примерами Гризелидис и Женевьевы Брабантской, я перевоплощалась в истязаемую супругу. Тогда моя сестра брала на себя роль Синей Бороды и безжалостно изгоняла меня из замка; я блуждала, одинокая, в чащобе, пока моя невиновность не становилась для всех очевидной. Случалось, я немного меняла сценарий и воображала себя повинной в каком-то таинственном злодеянии — с тем, чтобы потом покаяться в нем перед прекрасным, безгрешным и страшным человеком. Побежденный моим раскаянием, самоуничижением и моей любовью, грозный судья клал руки на мою склоненную голову, и я чувствовала, как силы оставляют меня. Некоторые из моих фантазмов не выдерживали дневного света; я предавалась им тайно. Я чувствовала необычайное возбуждение, представляя себе древнего плененного царя, которого восточный тиран использовал в качестве подножки, садясь на коня. Иногда я воображала себя на его месте: полуобнаженная, трепещущая, я чувствовала, как острая шпора впивается мне в спину.

Во всех моих фантазиях так или иначе присутствовало обнаженное тело. Сквозь разодранную рубаху святой Бландины виднелась ее белоснежная кожа, и только волосы прикрывали наготу Женевьевы Брабантской. При этом взрослых я всегда видела одетыми тщательнейшим образом. Меня научили никогда себя не разглядывать — когда я мылась, Луиза терла меня с таким усердием, что было просто не до созерцания, — и менять белье, не раздеваясь до конца. В мире, где я жила, плоть не имела права на существование. И все же я помню ласку маминых рук. А в декольте дамских платьев я замечала иногда тенистое начало ложбинки, которая меня смущала и притягивала. Я была не столь изощренна, чтобы пытаться вернуть приятные ощущения, испытанные во время гимнастических упражнений, но если порой что-то пушистое касалось моей кожи или чья-то рука мягко скользила по шее, меня пробирала дрожь. Будучи несведущей в этих вопросах, я не могла представить себе, какими бывают ласки, но чувственность моя находила окольные пути. Благодаря образу человека-подножки я открыла метаморфозу, превращающую человеческое тело в предмет. Эта метаморфоза происходила и со мной, когда я падала на колени перед всесильным владыкой. Даруя прощение, он клал мне на темя свою милостивую ладонь — вымаливая прощение, я будила в нем чувственное желание. И все же, отдаваясь приступам сладостно-томительного унижения, я ни на секунду не забывала, что это не более чем игра. В действительности никто не имел надо мной власти: я была и намеревалась всегда оставаться единственной хозяйкой своего Я.