Симона Бовуар - Воспоминания благовоспитанной девицы

На меня напала добродетельность: ни вспышек гнева больше, ни капризов. Мне объяснили, что от моего послушания и благочестия зависит, спасет ли Господь Францию. А когда за меня взялся школьный священник, то я и вовсе превратилась в паиньку. Священник был молод, бледен и бесконечно слащав. Он посвятил меня в премудрости закона Божия и открыл радости исповеди. В маленькой часовне я становилась перед ним на колени и старательно отвечала на вопросы. Не помню, что именно я ему говорила, но впоследствии он благодарил маму за мою прекрасную душу — так рассказала мне сестра, присутствовавшая при разговоре. В эту свою душу я буквально влюбилась; она представлялась мне белой и сияющей, точно просфора в дароносице. Я принялась коллекционировать добродетели. Незадолго до Рождества аббат Мартен раздал нам картинки с изображением маленького Иисуса. Совершив доброе дело, мы должны были проколоть булавкой дырочку в контуре рисунка, намеченном лиловыми чернилами. На Рождество картинки надо было сложить в ясли, сиявшие в глубине большой часовни. Каких только я ни придумывала себе умерщвлений плоти, жертвоприношений, душеспасительных подвигов ради того, чтобы на моей картинке было побольше дырочек. У Луизы мои деяния вызывали раздражение. Мама и учительницы, напротив, поощряли меня. Я вступила в детское братство «Ангелов Страсти», что давало мне право носить аналав {9} 9 Аналав — плат с изображением креста, который монахи носят на груди. Девочки носили подобие воротника из двух кусков освященной ткани. и налагало обязанность размышлять о семи скорбях Пречистой Девы. В соответствии с последним указом папы Ния X я готовилась к индивидуальному причастию: я должна была предаваться уединению. Я не очень понимала, почему фарисеи, загадочным образом созвучные парижанам — pharisiens, parisiens, — так ополчились на Иисуса, но искренне ему сочувствовала. Разодетая в кисейное платье и шляпку из ирландских кружев, я прошла обряд первопричастия. После этого события мама стала водить меня причащаться три раза в неделю в церковь Нотр-Дам-де-Шан. Я любила слушать, как в серой утренней дымке наши шаги звенят на плитах тротуара. Я вдыхала запах ладана и, разнеженная жарким пламенем свечей, с удовольствием падала перед распятием на колени, помня в глубине души о том, что дома меня ждет чашка горячего шоколада.

Это религиозное сообщничество очень сблизило меня с мамой; она прочно заняла в моей жизни главное место. У Луизы мобилизовали братьев, и она вернулась к родителям помогать обрабатывать землю. В нашем доме ее сменила новая няня, Раймонда, вся в завитушках, претенциозная и медоточивая, к которой я отнеслась с презрением. Мама теперь почти никуда не выходила, принимала редко и много времени посвящала нам с сестрой. Я разделяла ее жизнь гораздо полнее, нежели Пупетта. В своей семье мама тоже была старшим ребенком, и все говорили, что мы с ней очень похожи. Мне казалось, что она в первую очередь принадлежит мне, а потом уже всем остальным.

В октябре папу отправили на фронт. Я помню коридоры метро и идущую рядом со мной маму: у нее красивые карие глаза, полные слез; две слезы катятся по щекам. Я страшно встревожилась тогда. И все же я так до конца и не осознала, что отец мог погибнуть. Раненых я видела и знала, что война и смерть как-то связаны между собой. Но я не верила, что эта всеобщая авантюра может близко коснуться нас тоже. Да и вообще я нисколько не сомневалась, что Бог будет специально охранять моего отца. Я была не способна вообразить себе несчастье.

Дальнейшие события только укрепили мой оптимизм: у отца случился сердечный приступ и его отправили в военный госпиталь в Куломье, а потом прикомандировали к министерству обороны. Он сменил форму и сбрил усы. Приблизительно к тому же времени из деревни вернулась Луиза. Жизнь снова вошла в привычное русло.

Я же окончательно превратилась в благонравное создание. Поначалу я себя придумывала. В ответ я слышала столько похвал, что вошла во вкус и в конце концов стала тем, что изображала. Я перевоплотилась в свою героиню. Моя вспыльчивость исчезла; быстрый рост и перенесенная корь истощили мой организм. Теперь я принимала серные ванны и пила укрепляющие средства. Я уже не пугала взрослых своей необузданностью. Более того, мои вкусы пришли в полное соответствие с тем образом жизни, который я вела, так что мне мало в чем отказывали. Если все же возникали конфликты, то теперь я умела и спросить, и поспорить. Иногда, правда, я слышала: «Так не делают. Если я говорю нет, значит нет». Но даже в этом случае я не чувствовала себя ущемленной. Я убедила себя в том, что родители желают мне добра. К тому же их устами вещал Господь; он меня создал, он отдал за меня жизнь и мог требовать от меня безоговорочного подчинения. Я чувствовала на своих плечах успокоительный гнет необходимости.