Сергей Самсонов - Держаться за землю

Все сильнее хромая, побежал и поехал по овражному склону, застревая, цепляясь одеждой за какие-то ветки и сучья, продираясь сквозь гибкий лозняк, сквозь матерый бурьян и колючий татарник, проломился, упал на песчаное дно, от макушки до пяток исхлестанный, исколотый, искусанный, изодранный всею этой растительной прорвой, как будто не желающей скрывать его в себе.

Вокруг копошились с десяток бойцов, а сверху, перевертываясь на лету, проламываясь с треском сквозь кусты, катились все новые. Их руки и ноги тряслись, остриженные головы подергивались, глаза же расширились так, словно готовились увидеть что-то ослепительное, чего нельзя не то что постигнуть умом, но и вытерпеть. «На смерть, как на солнце, во все глаза не поглядишь», — полыхнули в башке его чьи-то слова.

Насыпалось еще с десятка два таких: половина уже без оружия, разве что при гранатах-ножах, остальные еще с автоматами — как обезумевшие упряжные лошади с обломками оглобель. Одни бежали дальше, другие валились без сил. Богун узнал Бабая, Пряника, Чуму, Снегиря, Черепаху, Борзого — и опять не почуял ни боли, ни стыда, ни вины перед ними, ничего, кроме радости неодиночества.

— Хлопцi, не кидайте, хлопцi, зачекайте! — взмолился кто-то раненый из зарослей бурьяна пронзительно тонким, срывающимся, по-детски всхлипывающим голосом.

— Ты это, ты!.. — вцепился кто-то в руку Богуна, дрожа всем телом, как обваренный. — Прорезался, жив! Смотри, что ты сделал! Ты! Ты!.. Куда нас привел?! Прошли под прикрытием, все, бля, прошли! — Чернявый взводный Дума вонзил в Богуна кровяной, какой-то ненавидяще-любующийся взгляд. — Где твой батальон?! Вот он, весь батальон! Сто пацанов как веником, а ты!.. «Тайфун», бля, «Тайфун»! А дунуло — нет, бля, «Тайфуна!»

— Замовкни! — рявкнул Пряник. — Судити його хочеш? Так нам всiм i так Судний день! Йти треба! Вниз! Поженуться за нами чи як? Що думаеш, Батя?

Услышав, что ждут его слова, быть может, уже и команды, Богун ощутил, как в нем распускается сила, хотя бы зачаток, подобие той, что была, и крикнул осиплым, каким-то уж слишком своим, подделанным под прежний властный голосом:

— Вниз! Вниз давай! Жваво! — как будто мог придумать и выкрикнуть что-то другое, как будто без его приказа никто бы не сделал единственное, последнее возможное, чего хотели все: скорей, скорей забиться в глубь оврага, в непроглядную гущу репьев и крапивы.

— Не жени! Не жени! — заканючил Хорек, тоже раненный в ногу и никак не могущий угнаться за Пряником, на которого он опирался.

А поверху злорадными припадками уже перекатывалась автоматная дробь — добить, доклевать, дотерзать ополоумевших от ужаса подранков, половина которых не могут бежать, а другие шарахаются, как скотина в горящем хлеву.

Казалось, сила ненависти, выстраданной власти несет за ними сепаров вдогон. Казалось, что это идут великаны, один шаг которых как десять твоих. Казалось, автоматные их очереди не встречают преград и протягиваются за тобой словно длинные щупальца. И вот грохотнуло так близко, стегнуло так остро, что Богун ощутил себя как под обломным дождем, когда укрываться и негде и поздно.

— Стой, стой! — крикнул он. — Не уйдем! Стоять, сказал, стоять! Голо далi — побьют! Всi до схилу! Ховайся! Завмерли! — Задыхаясь, втолкнулся в промоину, втиснул Думу туда, придавил под нависшим кустом лозняка.

Все, что слышалось сверху: железный хруст гусениц, гул моторов и редкие автоматные очереди, — показалось ему отдаленным и не приближающимся.

Налитые кровью глаза затихшего Думы уже не казняще — гадающе смотрели на него в упор, тоскливый ужас ожидания стоял в них по края, пока что не выплескиваясь. Стреляли только вдалеке, моторный гул висел над яром, не придвигаясь к ним и не отодвигаясь, — примерно метрах в полуста от места, где они схоронились. Верно, там, наверху, тоже замерли и прислушивались к тишине под обрывом.

По-звериному чутко сторожа каждый звук, он почти что поверил, что их не расчухают… и тут вдруг придавленно вскрикнул Хорек! Богун ощутил, как все поры тела расширились, словно огромная рука схватила его и сдавила, как губку. Поливший пот обледенил его, сковал, и в каком-то слепом, обожженном одеревенении он услышал глухой голос свыше:

— Эй вы, твари! Вылазьте! Или тут, как собаки, останетесь! Закидаем гранатами!

Богун беспощадно отчетливо видел, как руки Думы передергивают автоматный затвор, и не знал, перехватывать ли эти руки или вскидывать наизготовку автомат самому. На него навалилось граничащее с забытьем равнодушие. Выскакивать отсюда с отпугивающей очередью вверх, подрываться бежать вниз по яру, прижиматься к земле, ждать разрыва гранаты — на все это не было сил.