Сергей Самсонов - Держаться за землю

И убил, рот закрыл ей губами — билась, вскидывалась, изворачивалась, словно впрямь его сбросить хотела, и Валька пробивало неистовство, распалялся над ней, словно смерть саму и приколачивал, доставал до подземных глубин, до ее подневольного всхлипа… ничего никому не расскажет, ага, лишь придушенный крик бессловесный и рвался у нее изо рта, задыхалась, зевала, как рыба по дороге с крючка до разделки… И опять просверк света, и опять небывалая легкость и сила, и как будто не надо идти никуда, все вопросы сгорели, все ответы на них… Но увидел, что свечки уже догорают, отпустили бугорчатые аксакальские бороды — время их утекло, надо что-то сказать, что-то главное, сильное, что поможет им не потеряться.

— Ларка, я… Ну вот когда сказал «Что дальше?», это я тебе, в общем, предложение сделал.

— Так давно уже, нет?

— Ну тогда по-другому все было. Петька был… то есть он есть… ты тогда была с ним… — И впилось незабытое старое, словно кто-то клещами из него потянул. — Может, ты с ним и дальше была бы, если бы их с Танюхою детей… короче, если б не война.

— А вот уже мужской вопрос! — засмеялась она. — Самолюбие, да, частный собственник? Ты чего, правда, что ли, дурак? Спроси еще, кто лучше в этом деле. Сейчас тебя это волнует? Позарез надо знать?

— Считай, уже спросил.

— А спросил — отвечаю. Лучше живым быть. Живым — хорошо, а мертвым — никак. Сейчас я с тобой, тут живая. Слышишь? С тобой. Вот и живи, Валек, не думай. — И позвала уже откуда-то издалека: — Живи, Валек, а!

Пробились! В родную утробу. И подломились обессилевшие руки-ноги, последние жильные тяги в них лопнули, и радости нет никакой. Пластались на почве ничком и не пили взахлеб, не хватали, а как бы впитывали жалкую прохладу, живительную силу воздуха проточного, пропускали ее сквозь себя, словно рыбы долгожданную воду сквозь жабры.

Приклеенный грязюкой к полу, Петро как будто бы еще не понимал, где очутился, просто чуял, что если б мог крикнуть, то вот этот бы крик далеко загулял, означая протяжный подземный простор, предвещая свободный, нескончаемо долгий, укрепленный железобетонными кольцами путь. А радости не было еще и потому, что сделано только полдела. Наверху продолжались атаки на Октябрь и Изотовку, и уже было жалко своих трехнедельных усилий, что могли оказаться бесплодными, ну заведомо, что ли, обидно за них. Впрочем, все эти мысли и чувства давно уже текли в Шалимове, как кровь, настолько застарелые, привычные, что, считай вот, и не было их.

Надо было вставать, шевелиться, собирать по забою лесины, опиливать, распирать и кострить ими лаз. Доберутся до штрека — смогут встать в полный рост, угождая всем косточкам. Там электропроводка, там свет, там склады инструментов, там контактные электровозы и рельсы. Доберутся до околоствольного — можно будет уже положиться на силу машин, оседлать УБШ, подвести самоходку к забойной груди, до предела раскрыть телескоп, пневматическим приводом вздыбить стрелу, и пойдет как по маслу, убеждал он себя.

Минут через сорок поставили раму на входе, расстреляли ее, покачали с нажимом и, заключив: «Донбасс придавит», поползли на карачках домой. Руки мелко дрожали перед глазами расплывались радужные пятна, и уже почти слепо, повинуясь каким-то рептильным сигналам в хребте, продвигался Шалимов наверх. И уже прорвались, засочились навстречу вожделенные воздух и свет, словно на водопой выполз весь, погрузил лицо в эту проточную свежесть, и вдруг зацепили какие-то корни, стянулись на нем, оплели, придавили.

— Лежать, Шалим! Стой! — И рот зажимают ему. — Тих-тих! Тих-тих-тих! — Как хряка в хлеву усмиряют, перед тем как забить.

Лежит, колотясь сердцем в сердце, не дышит в оглушительной от крови тишине, и крик вдруг оттуда, из солнца, как дети в садовую бочку кричат, в колодец там или в трубу. Ударило уханье в глубь, и опять тишина. И вдруг не ушами, а кожей услышал удаляющийся от дыры перебоистый вкрадчивый шорох — тотчас главное понял: чужие!

Повернул лицо к жару чужого дыхания и увидел в упор умоляющий, бешеный взгляд, огромные зрачки голубоватых кровянистых глаз, принадлежащих уж не человеку, а вот именно зверю в норе. И не двигались оба и все, кто был рядом, кто успел в эту норку скользнуть, проскрестись по-собачьи в глубинную темень, и дышали, как пили крутой кипяток с поднесенного блюдца, не дышали, а дули на воздух, словно силясь его остудить.

И вот опять послышалось поверхностное шурканье, снова крадучись кто-то прошел мимо дырки — не один человек, а гуськом, тоже глухонемые в своем напряженном внимании, а быть может, уже обмякшие малость на обратном пути, и никто уж не крикнул в нору по-совиному: «У!», «Есть тут кто?»