Сергей Самсонов - Держаться за землю

— Пошли, пошли, пошли! — подхватились, рванули обмякшую, голозадую эту… бойца и по стеночке волоком, за угол…

А по промке все дробь рассыпается — взрывами: то припадок, то пауза, то припадок, то пауза… и уже за углом они, трое, и не тянутся щупальца к ним, нет ни визга, ни теньканья, каждый новый припадок слабее и глуше… Повалились, припали к стене — и совсем тишина… И опять ему, Петьке, смешно: бабу сцапал и мацает. И возбуждение почувствовал, и жалость к ней, и стыд, какой испытываешь перед всякой унизительной, позорной немощью другого человека.

— Штаны ей, штаны, — приказал ему Лютов, рывком подымая безвольную бабу-бойца. — Стыдно, блин, неудобно.

Петро откликнулся заученным движением и немедля обжегся своей никуда не пропавшей сноровкой, задохнулся от боли в груди — точно так же возился с Полинкой и Толиком, когда совсем еще мальками были: спускал штанишки, юбочку поддергивал, на весу держал дочку в кустах — «пис-пис-пис»… ударяла журчащая струйка, и куриным бульончиком пахло, чистым, маленьким детским нутром… И едва не ударил бессильную, квелую бабу — в оголенный живот, в душу, в матку!

Подтянул кое-как, завязал. Потянули опять ее под руки. Ожила, ворохнулась, рванулась — повели, завернув кверху руки и заставив ее семенить в полуприседе… Вот уже и катушки — Валек с тем пришельцем.

— Наш он, наш! — выдыхает Валек. — Мизгирев! Мизгирев… Петя, слышишь?! Мизгире-о-ок! — придавил к себе голову улыбавшегося идиота. — Мы ж за партой одной с ним сидели! Ну Славки Вентилятора с теть Машей сын, не помнишь? Уехал, взлетел высоко — и вот опять на нас свалился, сам не верит! Опять кумачовские песни поет — другие уже не спасают…

Вот этот контуженный, что ли? Но тот уже не сильно Петьку занимал — нагнутая баба магнитила. Ведь вот же он, враг. То есть она. Петька будто бы вдруг осознал, что его потащила сюда не одна только ненависть, не потребность добраться, дотянуться руками до них , взять за горло, давить, размозжить, но еще и наивно-ребяческое любопытство к чужим, к добровольным убийцам, к украинским солдатам, половина которых говорила на русском. Огромное по силе, ненасытное желание понять, посмотреть им в глаза и спросить: «Вы зачем это всё? Вы зачем нас пришли убивать?» Но он ждал встречи с мужиком, таким, как Лютов, например, или Валек. А тут вдруг рычащая баба. Ослепила его голым задом.

Лица ее не было видно, а вглядываться недосуг. Лютов вел их с опаской, заставлял жаться к стенам, перебегать открытые участки. Да и что ее было разглядывать так-то? Обычная баба-мужик — типаж на «Марии-Глубокой» известный. Рукоятчица с табельным номером. Короткая стрижка, конечно. Натруженное жилистое мясо. И грудь — не ухватишься. Кормить не собирается — как выжгла. Военный человек. Сама полезла в пекло. Туда, где не то что по-женски — по-человечески нужду не справишь. Он слышал про снайперш в Чечне, но что там выдумка, что правда… Другое в сознании всплыло, с уроков, что ли, мужества, с советских, что ли, фильмов вкорененное: уж если женщина так рвется на войну, то, значит, все, война — священная. Зоя Космодемьянская, Зина Портнова. За Советскую Родину. За сожженные села. А эту что толкнуло? Какая-такая идея? Потребность в каком-таком заработке? Ведь знала, на что она шла. Откуда вдруг такое жертвенное мужество? И главное, вот этот ее крик, вмещающий такое омерзение, как будто они, ополченцы, ее опоганили, одним прикосновеньем замарали и уже никогда не отмоется. Откуда же такая сила ненависти? Или, может, то был всего-навсего крик безотчетного страха перед тем, что они, как ей думалось, сделают с нею, да еще и стыда за свой голый, обмоченный зад и за то, что так глупо попалась?.. Но еще и своих ведь окликала по рации — вызывала огонь на себя!..

Вот уже городская черта, вереница ослепших домов… окрик вдруг впереди: кто идет?! Кумачовские — кто! Каждый камень ощупкой найдем, хоть глаза нам, Шалимовым, выколи. Вот и штаб — дом-столовая напротив проходной Жиркомбината. Маргарина запас стратегический — за неделю, наверное, город сожрет. Мешки с песком, ребята с автоматами. Любопытство в опухших, красных от недосыпа глазах. По ступенькам под землю. Мерклый свет электрический — генератор дает. Кафель желтый. Лепные балясины. Пироги здесь когда-то продавались с повидлом, ром-бабы, эклеры — позабытый вкус детства… На полу, на матрацах, на матах — бойцы. Автоматы под боком — словно дети с игрушками спят. Острый запах смолистого пота, несвежей одежды, набившейся бетонной пыли, горелого железа и земли — ядовито пахучий, нашатырно сгустившийся дух человека, что почти уже сделался зверем в насущных потребностях, не имея возможности мыться и чиститься.