Сергей Самсонов - Держаться за землю

Он притащился к бытовому комбинату, служившему и штабом, и казармой, и пересылочной тюрьмой для беженцев, ввалился в свой отсек, упал на койку и никого не стал расспрашивать что как. Ждал, когда пацаны сами вывалят все. Входившие, бряцая автоматами, все казались ему опьяненными произошедшим — в их стекленеющих глазах, на их самовластно живущих, пристывших, резиновых лицах с похожими на извивающихся земляных червей бессмысленно-блудливыми улыбками было новое, странно чужое, невыразимое словами выражение, должно быть, свойственное людям, убивающим и убившим подобных себе.

Они смотрели на Артема откуда-то издалека, с недосягаемой вершины, глубины, как будто изнутри того, в чем побывали, сквозь то, что в них творилось, продолжалось, им самим не понятное: как с этим жить. Это было похожи на признаки отравления чем-то — невеликая доза, но рубит мгновенно. Это было похоже на отсроченное торжество пацана после первого раза с девчонкой. Случившиеся распирало и должно было хлынуть признаниями и безудержными похвальбами, как было; впитавшийся яд — начать выворачивать… такого никто не удержит в себе, даже если не скажет ни слова, все равно жить, как прежде, не сможет и покажет тебе свою новую сущность.

И Артем не ошибся — прорвалось, потекло:

— Ну вальнули, а ты думал, как? Он мочить тебя кинулся, двинутый! Всё! Я лично вверх шмалял, поверх голов, я тебе отвечаю! Вольно ж тем бабам было виснуть у меня на руках! Сами, блядь, как Матросовы на амбразуру! Автомат у меня вырывать! Ну я и дал уже куда придется. Не надо было?! А переть на меня надо было?!

— Вiн сам на мене налетiв! Довбешкою буцнув мене, як козел!

— Та хто на тебе налетiв? Пацан той?!

— Так краще б мужик! А цей мене в живiт — я його i не бачив, сопляка пiд ногами! Ну я i похитнувся, а палець на курку! У кого там попав, не попав… Може, я того хлопчика, а?..

— Мож, и ты. Сперва на мать его стоял облизывался, а потом пацана ее хлопнул, чтобы вам не мешал.

— Та йди ти!

— Що «йди»?! З-за тебе-то все i почалося! Навiщо почав ту дiвку трiпати — у батька на очах? Через це вони всi збунтувалися!

— Да ладно, нормально! Видали, как я того длинного? Вот думал, вообще его располовиню! С одного него двух на хер сделаю! — возбужденно-напористо, с тягловитым собачьим дыханием зачастил Балабан, сноровисто вскрывая отертую банку тушенки. — Станцевал мне, паскуда, брэйк-данс!

— Так ти що, прям в нього так i метил?

— А ты думал, как? Я сразу заметил его. И он меня сразу. Идет, сука, бычит. Ты чё, блин, бессмертный, не понял — на меня так смотреть? Я, сука, бог твой, поделю сейчас на ноль! Я скажу тебе, сука, пляши — и запляшешь. На колени, ботинки лижи мне — и отлижешь, паскуда, как самая лучшая блядь, и дерьмо свое будешь — скажу тебе — жрать и добавки просить. Или на … на месте тебя положу, чисто как автогеном разрежу — размножайся делением на… тогда! Нет, блядь, смотрит! Глазами меня, сука, давит! Не по-онял. Ну так я ему и объяснил… — Блестя веселыми, бесстрашными глазами, Балабан выворачивал из жестянки пласты студенистого белого жира с лохмотьями красного мяса, ловко схватывал с лезвия эти куски, с наслаждением сглатывал, продолжал говорить с переполненным ртом. — И он у меня таки поплясал. Исполнил цыганочку с выходом. Ай-да-ну-да-ну-данай-ай-да-ну-данай!.. Сразу поняли все, кто тут бог, кто тут, сука, решает, кому из них жить. В кучу сбились, как стадо. По-другому смотреть стали сразу — когда я разрешу!..

И многие другие от него не отставали — вскрыли банки с тушенкой и хватали зубами шматки снежно-белого жира и красного мяса, словно боялись не нажраться, словно дают в последний раз, торопились зажрать только что ими сделанное или, может, увериться, что они, как и прежде, могут брать это мясо зубами — и обратно из них не полезет. Может быть, таким образом отделяли себя от убитых, бессознательно сцапав и пихая в утробу то первое, главное, что потребно живым, — так поминки в глазах Порывая были праздником освобождения остающихся жить: лица были насильственно или подлинно скорбными, а в желудке уже все бурлило, выделяло кипящий, ликующий сок, и еда поступала в утробу, как в топку, чтобы раскочегарить, стронуть с мертвого места, разогнать человека, как энергия пламени и котла — паровоз.

— А я не хотiв, а вбив, — сказал вдруг Охрим ровным голосом, бугай с полнокровным арбузным румянцем на круглом курносом лице, которое как будто и не сильно изменилось со времен фотографий на детсадовских утренниках, все такое же чистое, светлое, пухлое, с такими же прозрачными и круглыми глазами, похожими на плошки филинёнка. — Нащо я стрiляв — сам не знаю. Iнакше не можна було? Як пес шалений на мене — и шо? Чого, я не мiг його так поламати? Дав би в бубон прикладом а то й кулаком — враз би угомонив. — Румянец на лице остался, не могущий сойти с него, как со спелого яблока, но само детски чистое, крепкое, со следами веснушек лицо выражало тупое отчаяние, набрякало усилием мысли, а верней, как бы силой слепого нутряного брожения. Совиные глаза огромного доверчивого первоклашки затравленно пристыли к натворенному. — Я нiби злякався, не знаю. Як-то це всi само… Якщо б вiн на мене хоч з ножем, з якоюсь залiзякою… А так — навiщо чоловiка завалив?