Юрий Тешкин - Полковник

— Бедненький! — прошептал кто-то.

И в кабинете директора наступила тишина. Директор отвернулся от экрана, постукивал карандашиком по полировке стола и тяжело глядел на специалистов. Потом директор закурил. Тут уже и другие закурили, стали шевелиться.

— Кто-нибудь мне скажет все же, — сказал директор накаленным голосом, — когда это… — рука с дымящей сигаретой взмахнула за спину, к экрану. — Когда это кончится? Или это, может быть, будет тянуться до утра, а?! Да вы понимаете, что утром же с рассветом взломают же ворота, сюда ворвутся эти… эти… из-за стены которые! Или вы не знаете, что они сделают с нами со всеми?! Если это, — опять взмах сигаретой за спину, — безобразие не прекратится… Тоже мне, — презрительно, со всей возможною язвительностью сказал директор, — ученые! Прогнозисты хреновые! Да грош вам цена в базарный день! Кто мне обещал, что к двенадцати с двадцать третьего на двадцать четвертое июня все кончится? Кто клялся — к часу ночи вздохнем спокойно? Я вас спрашиваю?!

Тут наперебой все стали оправдываться, уверять, что немного ошиблись, что не так все быстро протекает, как хотелось бы. Палец мизинец по всем расчетам к десяти вечера должен был первым отказать, а он до половины одиннадцатого еще служил исправно. А вот колено левое отказало точно по расчету — в одиннадцать.

— А правое?! — грозно вопрошал директор. — Правое ж до сих пор исправно служит, сгибается неплохо. Да что оно у него, железное, что ли?!

— Не железное, конечно, — корректно успокаивали директора. — Просто правое временно блокировано… блуждающими рефлексами.

— Это что еще за блуждающие рефлексы такие? — недоверчиво спрашивал директор.

— Ну, рефлексы… инстинкты такие, — ему отвечали специалисты, — то есть обыкновенная биология живой материи, не больше… ну, капнешь на нее уксусом, неразумную, она тут же сокращается…

— Уксусом? — директор вглядывался в своих специалистов, как будто видел их впервые. — Значит, уксусом… та-ак…

— Уксусом, уксусом… одна сплошная биология… к самому Ивану Федоровичу, понятно, никакого отношения не имеющая… к концу, к концу все идет.

— Ну-ну… — тяжелым взглядом поводил директор.

Его старались получше успокоить. Все равно ведь процесс неостановим. Пусть не так быстро, как хотелось бы, но неумолимо развивается, уже и голова сама не хочет подниматься, рукой слегка ее поддерживает Иван Федорович, и ноги как ходули. Раньше коридор он за семьдесят два шага одолевал, теперь больше двухсот ему требуется. Нет-нет — все явно к концу идет.

— Ну и когда же он наступит? — еще не остыв, полууспокоенный, спрашивал директор, стараясь струей дыма достать до говорящих специалистов.

— К двум часам.

— Теперь уже не к двенадцати, а к двум?! Игорь Серафимович! — Директор к заму повернулся.

Зам молчал, и в кабинете опять наступила тишина, зам смотрел на экран, и многие стали смотреть на экран. Ивану Федоровичу было трудно, так трудно, что многие и пяти минут не могли смотреть — сами уставали от его мучений и отводили в сторону глаза. С непонятно-певучими, торжественными нотками в голосе первый зам, зачем-то встав во весь рост, произнес:

— Такие гибнут на рассвете… часам к пяти, к шести, не раньше.

— Ну что ж, — сразу поверив, с облегчением сказал директор, — до утра, товарищи, отдыхайте как кому удобнее, можно и здесь, на диванах, дежурным меняться через каждые полчаса, обо всем, что случится, немедленно мне лично докладывать, все!

Оставив машину за деревней, доедая яблоко, как всегда целиком, с семечками и даже маленькой веточкой, зам пересек поле, приглушенное после тихого и теплого дождя, лениво разделся и с разбегу бросился в мокрые кусты. Он вскрикнул, обжегшись о ночные холодные травы и кусты, и стал бегать, растирая руками тело. Набегавшись, выбрал корягу посуше, взгромоздился на нее и на часок решил уснуть. Тут же и уснул. На лице, повернутом вверх, разошлись все морщины. Ему снилось детство, летние луга, цветы, дед Влас, отбивающий косу… «Ку-ку… ку-ку…» — сладко во сие куковала кукушка. Нагружен полный воз пахучего сена, уж вечереет, пора возвращаться с лугов. Дед Влас, загорелый, с открытой грудью, берет в руки вожжи, чмокает громко. «А ну, — командует им, пацанам, — на воз! Навоз!.. на-воз!..» Зам проснулся от этого крика.

— Навоз! Навоз! — где-то невдалеке кричали на многие голоса.

Еще мгновение одно зам лежал неподвижно и расслабленно, но вот гибко и сильно скинул тело с коряги, пригибаясь, выбежал на опушку и, раздвинув кусты орешника, смотрел на поле, по которому с радостными криками, просветленными ликами и мелодичными песнопениями возвращались к поезду приобщения люди в отдалении. Легкий туманец, цепляющийся за эти толпы, размазывал шествие, придавал ему что-то мистическое, навевал мысли о какой-то гигантской белой мантии, что волочилась далеко по полю. Лишь слева, ближе к поляне, продолжали резвиться мэнээсы, лаборанты и прочая мелкая сошка; дурачась, прыгали через навозную кучу, всякий раз вскрикивая при этом: