Тереза Браун - Смена. 12 часов с медсестрой из онкологического отделения - события, переживания и пациенты, отвоеванные у болезни

Нажимаю на педали, дышу. Теперь я еду в гору по небольшой полоске булыжной мостовой. Меня страшно трясет, однако я намеренно выбираю этот путь, чтобы избежать крутого подъема, пускай и с гладким асфальтом, в квартале отсюда.

Теперь я думаю про то, как удивительно и совершенно необъяснимо пошел на поправку мистер Хэмптон. Что, если ему и дальше будет становиться лучше? Что, если, получив полную дозу ритуксана, он полностью выздоровеет?

Что, если мистер Хэмптон, его сын Трэйс и друг Трэйса, Стивен, решат начать новую жизнь где-то еще? Интересно, куда бы они отправились? Крутани глобус, найди теплое, недорогое место. Это может быть остров, однако самое главное – быть в безопасности, подальше от болезни и вне зоны досягаемости современной медицины, потому что она ему будет не нужна. Я фантазирую, придумывая для мистера Хэмптона свое собственное место, где светло и чисто.

На смену булыжной мостовой приходит ровный асфальт, и я поворачиваю направо – меня ждет последний подъем на пути к дому. Издалека холм не кажется таким уж крутым, однако первое впечатление обманчиво – ехать по нему в гору не так-то просто. Тут я и начинаю потеть, несмотря на мороз, и окончательно сбиваюсь с ритма – просто медленно, но верно кручу педали, тяжело дыша.

Дав волю воображению, я представляю себе мистера Хэмптона вместе с семьей в тропическом лесу. Они построили бы себе дом на дереве, ловили рыбу, любовались бабочками, наслаждались трелями разноцветных птичек и дружно смеялись. Там было бы тепло, но не слишком влажно. Никаких затяжных ливней. Время бы для них остановилось.

И вот я дома. Захожу через подвал, чтобы поставить свой велосипед. Меня встречает и обнюхивает, виляя хвостом, наша собака. Ее темная шерсть сверкает в тусклом свете лампы. Из дома доносится звон посуды и новости по радио. Мой муж, должно быть, заканчивает готовить ужин, обдумывая последние события в мире или размышляя о физике. Когда я работаю, все меня ждут, чтобы мы могли поужинать вместе.

Я снимаю перчатки, шлем, расстегиваю молнию на куртке. Я дома. Я снова дома. Кажется, что ступеньки за день стали выше – или же их стало больше. Наконец, я поднимаюсь на самый верх и открываю дверь, повернув старую металлическую ручку, расшатанную и дребезжащую, какой, пожалуй, ей и положено быть.

Яркий свет, новые звуки. Не обжигающие люминесцентные лампы больницы, а мягкий, теплый свет ламп накаливания. Не писк, жужжание и звон, что окружают меня на этаже, а «Мама дома! Давайте есть!», а также звуки скрипки, на которой учится играть мой сын.

– Нам понадобятся ножи? – спрашивает моя дочь, накрывая на стол.

– Добралась, значит, – говорит мой муж, выглядывая из-за плиты, словно мне пришлось преодолеть огромный путь, просто чтобы приехать домой на ужин. Что ж, может быть, и так.

Я выключаю радио, и мы садимся ужинать: черная фасоль, белый рис, оранжевый сыр чеддер, зеленые брокколи, стакан красного вина. Еда отменная, и вино приносит чувство умиротворенности, но мыслями я все еще в больнице.

Дети рассказывают про школу, а я понятия не имею, о чем они толкуют. Думаю о Шейле. О том, как она встречается со своими анестезиологами. Как направляется в операционную.

С едой покончено, и муж ставит на стол прозрачный пластиковый контейнер, полный кап-кейков с арахисовым маслом. Я тут же вспоминаю вазу с конфетами, что стояла в палате у Дороти. Мне нравится стихотворение Уильяма Карлоса Уильямса «Так многое зависит / от / красной / тачки / покрытой дождевой / водой / стоящей возле белых / цыплят». Некоторые из аспирантов, которые учились со мной, высмеивали это стихотворение, как минималистичную претензию на искусство, написанную возомнившим себя поэтом врачом. Но эти люди никогда не знали Дороти с ее полной конфет вазой, которая так притягивала персонал. Они не знали, как эта ваза раскрывала сущность Дороти, давала понять, кем она является на самом деле: любящей, щедрой матерью, решительно настроенной заполучить от жизни желаемое.

После ужина я смываю с себя воспоминания о прошедшем дне в душе, бросаю медицинскую одежду в корзину для грязного белья, надеваю пижаму.

Сегодняшняя смена закончилась. Разместившись на нашем потертом диване в гостиной, я разгадываю ручкой кроссворд в «Нью-Йорк таймс». Я использую чернила, а не карандаш, не потому, что так уверена в своих силах, а просто из эстетических соображений. Карандаш царапает бумагу, да и на сером фоне написанное им сложно разглядеть. Ручкой же водить гораздо приятней, и получившиеся заглавные буквы отчетливо видны каждая в своем квадрате.