Тереза Браун - Смена. 12 часов с медсестрой из онкологического отделения - события, переживания и пациенты, отвоеванные у болезни

Мне же на все это было попросту наплевать. Не помню, переубедила ли я фельдшера или же она изначально была со мной заодно, однако мы устроили этому пациенту хоспис прямо в больнице. Это была наша самая большая палата – наверное, она предназначалась для высокопоставленных лиц, – с отдельной смежной комнатой, в которой стоял диван, – своего рода номер люкс в больнице. Больничная кровать была окружена закрывающими ее со всех сторон занавесками – своеобразным балдахином. После всего того, что эта женщина сделала за последние несколько месяцев для своего мужа, сражавшегося с неизбежным, она как минимум заслуживала удобный диван, а также, пожалуй, медаль за свою бесконечную и безропотную самоотверженность. Я знаю, что говорю. Я была там. Она-то уж точно ангел.

Я смотрю на лежащую на каталке Шейлу, обхватываю руками ее шею и целую ее в щеку, однако она поворачивает голову, и мы целуемся в губы. Скреплено поцелуем. Поцелуй – печать любви. Поцелуй Иуды. Поцелуй жизни.

Санитарка берется за каталку и толкает ее перед собой по коридору, а следом идут ее сестра с мужем с немногочисленными вещами Шейлы в руках, хотя мы могли и сами позже их перенести. Она все удаляется, и уже ничего в палате о ней не напоминает. « Удачи», – думаю я про себя, однако вслух ничего не говорю. Вместо этого я сглатываю слюну, и мой телефон звонит.

– Ти, тут привезли твоего пациента.

– Кого?

– Твоего пациента. Ирвина. Ты же ждала его полдня! Проснись уже, – смеется собеседница в трубку.

– Ах, ну да.

Мой мозг неповоротлив, словно пытающийся развернуться на мелководье линкор. Ирвин. «Отправьте его ко мне, как только он зарегистрируется».

И тут я вспоминаю то последнее, что должна была сделать для Шейлы. Я звоню Акашу, резиденту хирургии под началом Питера, моему соседу. «Ее отправили в хирургию», – сообщаю я ему, как он меня об этом просил.

Я не спрашиваю, будут ли они оперировать ее сегодня или же ее пока просто подготовят анестезиологи. Я уже сказала свое мнение Питеру, и теперь мне остается только надеяться, что операцию проведут, как только это будет безопасно для Шейлы. Кроме того, решать не Акашу, и прямо сейчас он может даже не быть в курсе. Возможно, даже и сам Питер не знает, так как все зависит от времени свертывания крови у Шейлы, которое сложно оценить из-за ее болезни и введенного ранее аргатробана.

Я отмечаю последний пункт в предоперационном бланке – там, где указывается, во сколько ее забрали в хирургию, – и, засунув руку в карман, нащупываю там «третью пробирку» с кровью Шейлы, которую дал мне флеботомист, чтобы я сама отправила ее в лабораторию. Точно. Совсем из головы вылетело. Я подхожу к терминалу пневматического трубопровода и отправляю пробирку в лабораторию – как раз прошло около получаса после того, как они получили первые две пробирки.

Вернувшись к своей рабочей станции, я вижу, как два плотных фельдшера «Скорой» толкают через двустворчатые двери, отделяющие наше отделение от остальной части больницы, каталку. Затем я слышу, как Ирвин говорит шепотом: «Хорошо. Теперь мы в больнице. Хорошо».

– Привет, Ирвин. Это Тереза, однако ты, возможно, меня и не помнишь.

Он привязан к каталке ремнями, однако все равно поднимает глаза и смотрит на меня.

– Может быть, и помню, – отвечает он, и один из работников «Скорой» протягивает мне конверт с документами на него, после чего они закатывают моего нового пациента в палату, где лежала Дороти.

– У вас тут, ребята, все в порядке?

Фельдшеры опускают носилки, освобождают Ирвина и убирают складные поручни.

– Да-да, мы знаем Ирвина.

Про фельдшеров «Скорой» частенько поговаривают, будто они адреналиновые торчки, которых сложно чем-то удивить, и им действительно приходится повидать всякого: умирающих от сердечных приступов людей, жертв огнестрельных ранений с залитой кровью одеждой, молодежь с передозировкой наркотиков.

Могу представить, что всплеск адреналина приносит приятные ощущения, да и приятно, должно быть, уметь сохранять спокойствие, когда все вокруг так и норовит спровоцировать панику.

Безжизненные тела, плачущие жены – ежедневное преодоление границы между жизнью и смертью способно опьянить любого. Лицензия на спасение жизней.

Вместе с тем подобная рутина способна сильно изматывать, потому что раз за разом бывают случаи, когда спасти пациента попросту не удается.

Пожалуй, иметь дело с кем-то вроде Ирвина для них сродни передышке, к тому же они, судя по всему, его и правда знают. Возможно, они привозили его на амбулаторную химиотерапию или приемы к врачу, став тем самым частью семьи, которой у него нет. Работники «Скорой» могут быть грубыми в разговоре и своих поступках, однако лично для меня очевидно, что их заботят люди, за которых они несут ответственность. В конце концов, зачем они стали бы иначе делать свою работу?