Васил Попов - Корни [Хроника одного села]

— Уж больно вы отсталые, маманя. Все по старинке живете.

— Живем вот, — промолвит Стояна, вытирая счастливые слезы.

— Ну ничего, скоро и здесь все переменится, — добавит он с набитым ртом. — Трактора нужны, техника, а то с таким трудоднем пропадете.

— Пропадем, — согласится она, любуясь сыном.

Потом он умчится на своем мотоцикле, взметнув облако белой пыли, смешанной с ревом и треском мотора, а она останется стоять, оцепенело глядя на куриные кости и пустой стакан.

Пройдут годы, прежде чем она снова его увидит…

Стояна сгибалась и разгибалась, у нее все еще хватало сил для мотыги. Земля ждала — сухая и твердая, сырая и вязкая, рыхлая и пыльная, а кукурузный ряд тянулся сквозь годы и времена года. Она шагала по нему, уже не веря, что доберется до края света, за которым начнется другой мир. Да и дома мир был все тем же.

Она и сейчас ничего не ждала, просто делала шаг за шагом, чувствуя, как внутри у нее отдаются удары и плещет живая кровь. Ей казалось, она уже и не женщина вовсе, а ком грязи и крови, который неумолимо катится за горизонт — туда, откуда встает солнце.

Вот она остановилась, подняла голову: другие бабы окучивали свои ряды, согнувшись в три погибели, тоже превратившись в комья, мотыги то ударяли по камням, то мягко врезались в сырую вязкую землю. Над кукурузным полем зыбилось знойное марево, а над ним в раскаленной добела небесной шири друг за другом гонялись реактивные самолеты. По дальнему полю черным жуком полз трактор, вторя им басовитым, ленивым жужжанием.

Стояна оперлась о мотыгу, удивленные глаза ее искали край безбрежного поля, остановились на деревьях, росших по обе стороны уходящей вдаль дороги, на желто-зеленом ракитнике, обступившем обмелевшую речку, на раскаленном, висящем в зените солнце, — на всем том, что уходило ввысь и вширь от распростертого перед нею поля, зыблющегося, шелестевшего, с бесчисленным множеством поднятых вверх зеленых рук с растопыренными длиннолистыми пальцами, словно оно, проголосовав за что-то, забыло их опустить.

Руки потянули Стояну к земле, она села, внезапно оглохнув. Тяжелая, удушливая тишина обволокла ее подобно пару. Поле растворилось в его клубах, и Стояна оказалась в маленькой душной бревенчатой клетушке. Она стояла, засучив рукава, возле большой лохани, полной кипятка… Стоит она, лицо у нее холодное, мокрое, а руки большие, красные — как у младшенького и его отца. Вода в лохани клокочет, углы бревенчатой клетушки заволокло паром, только из раскрытой двери тянет холодом и идущий оттуда свет заливает ее и лохань. Там, в коридоре, ждут бабы — все они в белых платках, лица потные, заострившиеся, — стоят и ждут, когда подойдет их очередь. Вот входит Графица и подает ей своего первенца. Стояна берет его, вынимает из пеленок. Графица ждет, протянув руки с пеленками, а Стояна, приняв розового младенца, закрывает ему голову небольшим белым платком и погружает в кипящую воду. Потом легонько нажимает на головку под белым платком и держит в воде до тех пор, пока тельце не обмякнет. После передает младенца Графице. Они вдвоем пеленают его, даже не глянув в лицо, закутывают с головкой, и Графица, молчаливая, сонная, вместе с облаком пара выходит за порог. Потом снова возвращается со вторым ребенком. За ней входит Илариона, подает свое дитя. И все повторяется. Так, друг за другом, проходят бабы ее села и все их дети, с головками, покрытыми белым платком, окунаются в кипящую воду. Стояна молчит, и бабы молчат, и младенцы молчат. Тихо, не слышно даже шагов босых ног, ступающих по дощатому полу. Бабы идут длинной нескончаемой вереницей. Последней входит мать Стояны — бабка Дона — и подает ей одного за другим пятерых своих внуков. Она тоже молча ждет с протянутыми руками, чтобы запеленать младенцев и уйти. И только покончив с младшеньким, Стояна без сил, в полузабытьи, присаживается на деревянный ларь. А бабка Дона уже ушла, и все бабы тоже ушли. Стояна поднимается на отяжелевшие ноги, выходит за порог и, как бы пройдя еще через что-то, попадает в бревенчатый коридор. Пар тянется следом — мягкий, скользящий, — стелется, ползет по дощатому полу, по запотевшим стенам. Стояна все идет, идет…

Уткнувшись в кукурузный комель, она пытается встать. Ее обступили бабы — их потные лица встревожены, щеки пылают.

— Что с тобой, Стояна? — спрашивает Графица. — Как закричишь, будто по покойнику. Уж думали, что стряслось…

— Видать, напекло, — добавила Илариона, — ишь как жарит, проклятущее.