Васил Попов - Корни [Хроника одного села]

— Что тебе сказать, Спас, — протянул раздумчиво он. — Вижу, что зря времени ты не теряешь. Помнишь, мы как-то говорили с тобой о корнях? Так вот, дело в том, что у тебя крепкий корень.

— Корень-то крепкий, — согласился Спас, — только ты объясни, зачем Иван Грозный убил своего сына?

— Чтобы спасти отчизну.

— Вот видишь, а Лесовик утверждает, будто оба профиля должны быть одинаковыми — ясными и чистыми, как стекло.

— Какие еще профили?

— Какие? Человеческие!

Генерал откашлялся, его голубые глаза посветлели.

— Честно признаюсь, Спас, я в профилях не разбираюсь. Я не художник и не фотограф. Кончил две военных академии и могу командовать армией, по всем правилам разворачивать военные действия. Вот в картах я толк знаю, но одного не могу понять: зачем ты заполнил дом Караманчева этими картами, да к тому же все они в разном масштабе?

Они вошли в дом № 3. И здесь стены четырех комнат верхнего этажа были выкрашены, полы вымыты, двери сняты с петель, как в доме № 2, но занавески были другого цвета, а стены увешаны географическими картами. В одной комнате всю стену занимала карта всего земного шара. Потом шли карты отдельных континентов, а в конце — разных стран: Кубы, Ганы, Гвинеи, Швейцарии, Замбии, Великобритании, Ирландии, Чили, Парагвая, Уругвая и Аргентины (вместе).

— Это все советские издания, — пояснил Спас, — очень хорошие карты, я подписался на карты в магазине советской книги, в городе; мне их там оставляют — еще много должно выйти из печати. Жду, когда пришлют Корею, Бирму и Австралию. Продавщица, моя хорошая знакомая, сказала, что получат со дня на день.

— И зачем, спрашивается, тебе эти карты? — повторил Генерал. — Такое впечатление, будто ты находишься в корабельной каюте, или в типографии, или в кабинете путешественника.

— Дак я же и есть путешественник! — сказал Спас. — Послушаю вечерние новости или «У нас и в мире», а потом прихожу сюда и смотрю, в какой именно точке земного шара случилось то, о чем передавали. Ведь для того мы и слушаем все эти новости.

Генерал не ответил, а только вздохнул. Целых четыреста, а может, и пятьсот страниц он исписал, пытался нарисовать Спаса, но у него ничего не получилось. Да испиши он тысячу, все равно невозможно передать всего. Здесь и «колесо истории», и «колодцы», и «Иван Грозный, убивающий сына», и география! В погребе выращивает грибы, а наверху устраивает картинную галерею! Внизу — базис, а наверху — надстройка. Генерал засмеялся.

— Послушай, Спас, сколько же ты собираешься прожить?

— Не знаю, — невозмутимо ответил Спас. — У меня четыре зуба вырваны, два моста мне поставили. Давление не мерил, сердце здоровое. А желудок мой может камни молоть. Видишь ли, что я тебе скажу, человек прежде всего умирает — вот здесь!

Спас постучал себя по лбу.

— Где? — спросил Иларион (на этот раз они были вдвоем с Иларионом).

— Вот здесь, — повторил Спас и постучал себя по лбу.

Иларион вернулся в село с чемоданом и пустой корзинкой. Они сидели в доме № 4, уже осмотрев картинную галерею и кабинет географии. Сокрушенный, с заострившимся носом, на кончике которого висела капля, готовая вот-вот сорваться, Иларион сидел на самом краешке стула из того самого гарнитура, который он дважды продал Спасу, к тому же, во второй раз, потерпев убыток в двадцать левов.

— Значит, я уже умер? — спросил в отчаянии Иларион.

— Нет, — ответил Спас. — Ты, Иларионка, как Вечный Жид.

— Какой еще жид? Кто он?

— А один тип, дух которого бродит по свету и не находит себе покоя. Ты тоже бродишь и не находишь покоя, ни здесь не можешь успокоиться, ни в городе тебе не сидится. Чего ты сюда вернулся с этой пустой корзинкой?

— Не знаю, — ответил растерянно Иларион. — Когда в прошлый раз уезжал из села, я в ней вез двух индюшек своим сыновьям, а теперь вот решил забрать ее.

Упомянув о своих сыновьях, Иларион снова почувствовал боль разочарования — он вспомнил визгливые голоса невесток и вечные их жалобы на нехватку денег, а вспомнив, почувствовал вдруг радость оттого, что он снова в селе, у Спаса, хотя хорошо понимал, что тот обдерет его как липку.

— Да моя корзинка ведь всегда пустая, — добавил он.

Спас ничего на это не ответил. Сколько раз он видел своего приятеля во сне? Сотни. И все в образе белокрылой бабочки, порхающей легко и бесшумно в густом пространстве сновидений. «Ну сядь, сядь же ты на цветок, собери немного пыльцы, а потом уж полетишь дальше», — уговаривал он его. Но Иларионка все летал и летал, все кружил и кружил, все искал особый цветок, особую тычинку и не находил. Спас привык думать о нем как о большой белой бабочке, часто вздыхал и жалел друга. Но, жалея, он был с ним жесток, издевался, высмеивал, испытывая на нем свою житейскую мудрость и превосходство. Он дважды покупал его дом и мог еще много раз покупать и продавать его обратно, каждый раз беря на пятьдесят левов больше (за то, что содержал его в порядке), но это был уже другой вопрос: экономика, по его мнению, не должна зависеть от приятельских отношений. Спас был рад, что Иларионка вернулся, и прекрасно знал, что вернулся он ненадолго. Снова вспорхнет и улетит белая бабочка, не привыкшая собирать пыльцу, не желающая сидеть на одном цветке. Он снова окинул его с головы до пят: все в той же заштопанной фуфайке, все в тех же старых, выцветших брюках и ботинках за девять пятьдесят, когда-то коричневых, а сейчас кое-как покрытых черным гуталином и пылью. «Эх, Иларионка, Иларионка, — вздохнул про себя Спас, — и ты не выкопал своего колодца, и ты не выцедил из себя сок и уйдешь в мир иной, прожив так, впустую, что поделаешь, трудно изменить натуру человеческую. Летай себе, летай с пустой корзинкой, только, прошу тебя, побудь на этот раз здесь подольше». Чувствуя, что сердце его смягчается и он начинает плавать в нежности, Спас откашлялся.