Михаил Щукин - Морок [сборник litres]

Женщина тряхнула кудряшками и коротко рассыпала звонкий смешок:

– А вам не понять, гражданин хороший. Мы песню петь бегаем.

– Какую еще песню?

– Хорошую.

– Ну, пойте, – неожиданно, сам себе удивляясь, предложил Полуэктов.

– Да не поется нам здесь, – пояснил мужик, улыбаясь все шире. – Слова забываем. Захочешь петь, а тут, – постучал растопыренной пятерней по чубу, – тут, как ветром выдуло.

Полуэктов едва сдержался, чтобы не закричать и не затопать ногами, может быть, даже ударить мужика, чтобы он не смеялся, но – нельзя. Он еще раз ругнулся молчком, повернулся к начальнику лагеря.

– Пойдем. Пусть без тебя заканчивают.

Начальник лагеря провожал его до машины и делился своими мыслями:

– Нужны какие-то меры. Прирост побегушников на каждый месяц – полторы сотни. А что будет летом, когда ночуй хоть под кустом, хоть под лавкой.

– Будем думать, – пообещал Полуэктов. Хотя, если честно, он не знал, что ему думать. Не виделось выхода. Запереть ячейки? Но это нарушение гражданских прав. А к чему приведут массовые побеги? Тем не менее еще раз пообещал: – Будем думать.

В машине, навалившись на мягкую и удобную спинку сиденья, он незаметно для себя задремал и проснулся уже в центре города, недалеко от храма. С храмом связывалось какое-то неотложное дело, но он никак не мог его вспомнить. Что же, что же…

Визг тормозных колодок больно толкнулся в уши, и Полуэктов, по инерции, полетел вперед, ударился лбом о шею шофера, ободрал нос о спинку сиденья. Испуганно вскинулся, не понимая, что случилось.

Перед машиной, вплотную к капоту, стоял Юродивый, вскинув над головой руку. Смотрел через лобовое стекло прямо в глаза Полуэктову, и тот, пытаясь укрыться от них, уползал в дальний угол сиденья, до отказа вжимался в мягкую обивку. Но укрыться было невозможно – неистовый взгляд горящих глаз проникал в самое нутро и лишал воли, отшибая разум.

Юродивый подался вперед, вытягиваясь длинным туловищем над капотом, но руки не опускал, и она, вздернутая вверх, казалось, вот-вот упадет и прихлопнет широкой ладонью машину, а в ней – Полуэктова и шофера, расплющит – такая в ней чудилась сила.

Полуэктов зажмурился, но тут же вздернулся от голоса Юродивого и распахнул глаза.

– Ты! Слушай! Сказано так! Фарисей слепой! Очисти прежде внутренность чаши и блюда, чтобы чиста была и внешность их. Горе вам, книжники и фарисеи, лицемеры, что уподобляетесь окрашенным гробам, которые снаружи кажутся красивыми, а внутри полны костей мертвых и всякой нечистоты; так и вы по наружности кажетесь людям праведными, а внутри исполнены лицемерия и беззакония! Запомни!

Каждое слово, сказанное Юродивым, гремело в машине, словно усиленное в десятки раз. Полуэктов вздрогнул, хотел шевельнуться, чтобы освободиться от тяжести, но тело ему не подчинилось. Он продолжал сидеть обмякший, скукоженный, не в силах даже двинуть пальцем.

Юродивый медленно опустил руку, отшагнул в сторону, освобождая машине дорогу.

И растворился, будто его не было.

В своем кабинете Полуэктов мало-помалу пришел в себя. Отдышался, утихомирил дрожащие руки, и лишь после этого вернулась к нему способность о чем-то думать. «Наваждение, гипноз… – думал он… – Меня словно парализовало. И слова… Почему от них такой страх?»

Страх не проходил и сейчас, в ушах еще звучал голос Юродивого. Пытаясь избавиться от страха и от голоса, Полуэктов включил музыку, подошел к окну и раздернул легкие занавески. Мокрый и серый город лежал перед ним. На левом берегу реки высились частоколом трубы, густо дымили, и грязный полог набухал, ниже опускаясь к земле. Сыпала морось, и стекла снаружи плакали. Мутно, сыро, тоскливо…

В дверях замаячил помощник Суханов, но Полуэктов махнул рукой – уйди. Тот бесшумно вышел. Полуэктов снова остался один на один с городом, который отсюда, с высоты шестого этажа муниципального совета, виделся как на ладони. Тусклый, невзрачный, похожий на погоду, какая в нем правила. И город, и погода, и недавнее посещение лишенческого лагеря, а больше всего – внезапное появление Юродивого перед машиной, его гремящие слова – все, все, что окружало, представилось Полуэктову таким мерзким, что он не удержался и плюнул себе под ноги, прямо на ковер. Была бы возможность – плюнул бы на весь город и на всю землю, по которой ходил. Мама когда-то так и сделала. Мама… А ведь права оказалась, права. Полуэктов ближе придвинулся к окну, отыскал в мутной дымке плоскую крышу железнодорожного вокзала. Там, на первом пути, стоял тогда поезд. Сколько прошло времени? Полуэктову было лет шесть, не больше. И он еще не осознавал, что происходит с ним и куда они уезжают с матерью и почему отец остается на перроне и не заходит в вагон. Отец плакал, мать же оставалась суровой и неприступной. Она подождала, когда носильщики занесут чемоданы в купе, затолкнула в тамбур сына, поднялась на подножку и неожиданно обернулась назад. Ни до, ни после Полуэктов не видел на ее лице столько ненависти. Она нагнулась и плюнула на перрон, на то самое место, где только что стояла, плюнула с такой силой и таким большим сгустком слюны, что белесые брызги отлетели отцу под ноги.