Юрий Купер - Сфумато

Что же это за чувство ревности? Какова его природа? И почему оно рождает смятение и ужас в наших душах? И почему мы испытываем бессилие перед ним? И только одно лекарство способно ослабить нашу боль – время и, в какой-то степени, память. Вернее, когда остается только память о боли. Боль только мерцает где-то далеко-далеко. Ты стараешься приблизиться, чтобы рассмотреть ее, но она только тает вдалеке и вскоре становится совсем неосязаемой. На смену приходят мысли об одиночестве, а за ними пустота или совсем другой мир, в который я безуспешно пытаюсь проникнуть.

Он, этот мир, не впускает в себя так легко каждого. Чтобы попасть в него, необходимо испытать все – и любовь, и ревность, и одиночество. Бедность и богатство, скитание и покой. И когда ты слышишь в трубке «абонент недоступен», у тебя не возникает внутренней паники, ты решаешь, что все хорошо, и стараешься насладиться магическим чувством одиночества. У тебя нет ни обязательств перед кем-то, ни прав на кого-либо, а у них – на тебя. Практически ты не существуешь. Тебя просто нет. Но это внутри, снаружи у тебя совсем другое обличие, своего рода образ. Образ живого человека. Но внутри иное «Я», скрытое от глаз посторонних и даже близких людей. Эти двое – внутренний и внешний – живут вдвоем, как сиамские близнецы, беспрестанно беседуя друг с другом. Это совсем не значит, что их диалог кому-то интересен, кроме них самих.

У них свои личные проблемы и счеты.

И чем дольше они живут на этом свете, тем их диалог тише. Потом наступает полное молчание, хотите – назовите это смертью. Во всяком случае, лично я возражать не буду, хотя и утверждать тоже не могу. Это только одна из возможных моделей, а их тысячи – моделей устройства нашего мира.

Позвонил Жерар, он вернулся с Мадагаскара.

– Абель в коме, – сказал он хриплым голосом, – врачи дают ему не больше двух дней… Это не сердце, отказал мозг. Видеть его в таком состоянии не могу. – Вот и все, что успел сообщить он, прерывая рассказ бесконечными паузами, когда затягивался травой.

Связь была плохая, поэтому я слышал только фрагменты его монолога. Как Жерар сможет существовать без отца, я себе плохо представлял.

Ловлю себя на грустной мысли, что наступил период жизни, когда у меня практически не осталось никого, с кем бы я мог говорить по телефону. Все куда-то подевались, только Жерар и Юрка Ващенко, мой спутник, пожалуй, начиная с далеких и полузабытых юношеских лет, еще со времен Веры Яковлевны и института. Он выделялся среди остальных, в нем была легкая загадочная мягкость и тихий голос.

Я вообще заметил, что всегда питал симпатию к говорящим тихо. Мне казалось, это говорит о наличии такта, тонкости и ранимости. Впрочем, Юрка таким и был. Мы жили каждый своей жизнью, у каждого из нас были свои друзья, которые никак не пересекались между собой, но при этом мы испытывали обоюдное любопытство друг к другу. Юрка играл в моей жизни, в какой-то степени, роль духовника. И в самом деле, он никогда не участвовал в моих пьянках, да и вообще избегал светских тусовок, предпочитая видеться со мной тет-а-тет, что меня вполне устраивало. В те далекие годы мы встречались у него дома или в ближайшем кафе, позже – у меня в мастерской или в ресторане. Юрка всегда наслаждался видом белых скатертей.

Где-то глубоко в душе он всегда был склонен к консервативной семейной жизни с ее укладом и традициями – сборищем родственников, свадьбами сына, дочери, посещением кладбищ, строительных и продуктовых рынков. Да и сам он, видимо, не подозревая, выглядел этаким идеальным семьянином. Он женился еще во времена учебы в институте. С тех пор, если верить Юркиным рассказам, вся организация жизни его многочисленной семьи лежала и лежит только на нем. Как у всех семейных пар, с годами разница полов постепенно стирается, исчезают эмоциональные и интеллектуальные разногласия. На смену им приходит плюрализм как самая удобная форма сожительства. Без него семейные пары уже давно бы перегрызли друг другу глотки.

У Юрки, на первый взгляд, все эти типичные для совместной коллективной жизни трудности как-то были решены или решались на ходу. В самые критические моменты он уходил в духовную эмиграцию, к себе в мастерскую, расположенную в трех минутах ходьбы от его староарбатской квартиры.

Я бы отнес его к наиболее редкой категории художников – честных, верных и преданных своему миру. Его рисунки поражают своей многодельностью. В них столько касаний пера, что, разглядывая эту поверхность, незаметно впадаешь в состояние легкого гипноза. Он как бы исподволь заставляет любоваться самим процессом, своего рода путешествием черной туши по белому листу. Это и есть, пожалуй, основной отличительный признак мастера – способность увлечь зрителя, погрузить его в свой мир иллюзий и чудес, превратить черную тушь во что-то, что заворожит зрителя.