Прохор Озорнин - На Крыльях Надежды - Ранняя проза

«Обед!» – громогласный раскат голоса заполнил помещение.

Сейчас им всем будут разносить миски баланды – серо-зеленой жидкости, имеющей отвратительный вкус. К баланде, впрочем, прилагался кусок хлеба, а это было уже много, очень много. Этого должно хватить приблизительно на пять-шесть часов. А потом им снова принесут что-нибудь подобное, чтобы они не подохли с голоду. И так – день, месяц, год… Девятнадцать лет – девятнадцать долгих лет ему предстоит еще оставаться здесь… девятнадцать двадцатых его срока.

Вот и смотритель подошел. Сейчас принесут еду, он насытится этим жалким куском хлеба и миской воняющей помоями жидкости – и ему станет легче. Организму потребуется еще много дней, чтобы залечить раны… Девятнадцать лет потребуется ему, чтобы дождаться дня свободы.

Вот и еда. Миску просунули через вырезанную щель внизу камерной двери. Смотритель почему-то продолжал стоять, хотя ему давно уже пора было идти к новым камерам. Секунда, две, три, пять…

«Заключенный Скалов, к вам пришла ваша жена. Мы проводим вас в помещение для встреч».

Простые человеческие слова, которые подняли его дух на вершины радости. Это была теперь огромная радость для него – вновь встретить родного человека в этом доме одиночества среди сотен и сотен людей. Камеру медленно открыли – охрана тут же прижала его и стала быстро надевать наручники. Он не сопротивлялся.

«Делайте свое дело, ребята. Это ваша работа. Делайте свое дело», – мысли промелькнули в его голове, но так и остались невысказанными. Да и к чему? С заключенными не разговаривают – им дают команды и ждут их выполнения. Почти как в армии, только хуже. За неповиновение – забивание до полусмерти, или до смерти – это не важно. В рапорте будет значиться – «покончил с жизнью самоубийством» – в камере без единого острого предмета. Покончить с жизнью там можно было, разве что разбив голову об стену…

Он шел по длинному коридору, ведомый тюремной охраной, и в душе его была радость, впервые за много дней – радость. Как давно он уже не знал этого чувства…

– Любовь моя, Людочка! Славная, как же я истосковался по тебе!

– Паша, родной! Слава Богу, ты жив! Что с тобой? Опять сражался? Боец, когда же ты прекратишь эти драки?! Тебя ведь могут убить!

– Не могу Люда, не могу. Я не мог отказаться от боя. Ты же знаешь – тогда бы я не жил…

– Паша, родной, умоляю тебя – останься жив. Родной, славный… если тебя убьют, Паша, я не смогу этого пережить. Любимый, родной, не покидай меня, останься жив – умоляю тебя! Умоляю! Я люблю тебя, Паша!

Она прижалась лицом к пластиковой пуленепробиваемой загородке, что разделяла их, и заплакала. Его родная женщина, его вторая половинка… Она плакала, и слезы медленно текли по стеклянной стене, оставляя за собой чистый прозрачный след. Он тоже прижался лицом к прозрачной стене и смотрел на нее. Охранник, следивший за встречей, дернулся было вперед – по правилам разговаривающие должны были находиться на расстоянии по меньшей мере двух метров от разделяющей их стены – но потом как-то замер и потихоньку склонил голову вниз. Некоторые люди и здесь продолжали оставаться людьми.

А потом они целовали прозрачный пластик, представляя, как целуют друг друга. Раскидывали руки и прижимали их к стене, пытаясь обнять друг друга. Они целовали и обнимали друг друга – и не могли этого сделать. Они теперь были разделены непреодолимой стеной на долгие двадцать лет с того самого дня…

– Ты помнишь тот день, Паша? Я все еще не могу простить себя за него – за тебя. Не могу простить себя за твою судьбу…

– Перестань, Люда. Я сам так выбрал, да и мог ли я выбрать иначе? Я сам выбрал – и готов нести за свой выбор ответственность. Я убил человека. Я виновен. И должен понести наказание.

Да, они оба помнили тот день, помнили очень отчетливо, помнили каждую деталь – несмотря на то, что с того момента прошло уже больше года, и должно пройти еще девятнадцать, прежде чем его удастся окончательно выгнать из памяти и забыть навсегда. Как морок, как сон, как наваждение. Которое наваждением, к сожалению, не являлось…

Картины медленно всплывали в памяти. Тот памятный день, с которого началась его жизнь здесь – после короткого судебного разбирательства и вынесения приговора. Как яркие вспышки – картины. Вспыхивающие и потухающие…

Они тогда возвращались вдвоем с праздника пешком… Эти парни выскочили совершенно непонятно откуда. Их было двое. У одного – нож в руке, у другого пистолет.