Джеймс Парди - Я — Илайджа Траш

— Позвольте мне, Илайджа, — направился я к нему.

— Да-да, позволь нашему дорогому мальчику! — воскликнула Миллисент.

— Прочь, кретины! — закричал Илайджа, и хотя лицо его побагровело от натуги, а из-под одежды выпала пара зеркалец и блокнот, ему удалось, схватившись за ризничный комод, встать на одну ногу, и затем я, ослушавшись, помог ему встать на другую.

— Просто великолепно, просто замечательно! Осанна, право же! — произнесла Миллисент.

Подняв зеркальца и блокнот, я начал пролистывать последний, не сразу осознав, что веду себя неприлично. Видя, чем я занят, Миллисент тихо сказала:

— Постарайся запомнить все, что там увидишь, Альберт.

— Не знаю, кто из нас должен объяснить мистеру Пеггсу, по какой причине я здесь оказался, — начал Илайджа после того, как уселся в одно из самых вместительных виндзорских кресел, а я передал ему бумаги. — Тем не менее, — если хотите, можете записать, ведь, кажется, настал конец всему, — тем не менее, я капитулирую. Из этой огромной толстой газеты я только что узнал, что ей удалось усыновить Райского Птенчика, известного также как мой правнук…

Миллисент рассматривала прутик старого зонтика, который чинила сама. Как она поведала мне в другой раз, в живых не осталось ни одного зонтичного мастера: последний — обаятельный ве́нец ростом всего четыре фута одиннадцать дюймов — недавно эмигрировал, и больше не было никого, кто мог бы заняться ремонтом.

— Я всего лишь оформила разрешение на усыновление, дорогой Мим, но Илайджа, — обратилась она ко мне, — тотчас решил, что я приютила мальчика в этой и так уже переполненной квартире.

В ту же минуту послышался детский смех, и мужчина в шоферском костюме прошел через смежную комнату вместе с молодым пареньком в индейском наряде и с длинными черными кудрями.

Мим заслонил глаза рукой, и даже Миллисент показалась слегка растерянной.

Мальчик высвободил ладонь из руки шофера и подошел к стулу, на котором сидел его прадедушка.

— Давным-давно, — заговорил Илайджа, не убирая руки с глаз, — еще в десятые годы этого столетия, я избавился от критиков, просто вступив в тот мир, куда они вступить не могли и о котором, несмотря на всю свою настырную изворотливость, не могли получить ни крупицы информации. Но эта гарпия, преследовавшая меня в течение жизней нескольких поколений, пройдет даже сквозь бетон и железные двери, чтобы только добраться до меня… Теперь она отняла у меня единственную мою любовь!

— Да ты же не заботился о нем, лапонька.

Затем, без всякого предупреждения, правнук разразился целым потоком самых настоящих лесных звуков, которые, пожалуй, никогда не слетали с человеческих уст. Я почувствовал необъяснимый трепет, словно перенесся на много тысяч лет назад в одну их своих ранних, дочеловеческих жизней. Передо мной стоял немой мальчик, но из его же уст доносилось пение целого леса птиц: этот талант он никак не проявлял, стоя за решеткой Пищевого фонда.

Я заметил, что даже Миллисент Де Фрейн чутко внимала, закрыв глаза, этим звукам природы, но выступление мальчика оказалось свыше Мимовых сил.

Он склонил голову, и из глаз у него брызнули тоненькие ручейки слез, похожие на крошащуюся штукатурку, которая осыпается с разрушенной стены.

— Разве ты не видишь, Альберт, — заговорил он, словно в мольбе, — эта наушница и злодейка все-таки сумела прижать меня к ногтю! Удерживая здесь в плену Птенчика, она тем самым посадила под замок меня.

— Средневековый вздор, и ты это знаешь, Илайджа! — съязвила Миллисент. — Если б мы только захотели, то смогли бы счастливо жить вместе, будто жаворонки.

Ведь смысл жизни, мой херувимчик, — в уступках.

— Она говорит об уступках, которых сама не делала никогда в жизни, — произнес Мим сквозь приступы беззвучного смеха. — Компромиссы, уступки, сговорчивость, податливость — жеманные банальности, которые в душе она презирает…

Пока Илайджа метал в нее громы и молнии, Миллисент уговорила Птенчика сесть к ней на колени и манерно целовала его в губы, приговаривая после каждого поцелуя:

— Темнее бордо и еще темней вишни!

Трудно было сказать, описывает ли она соблазнительный цвет губ мальчика или же напевает одну из своих старинных баллад.

— Ну что ж, дорогой мой Альберт, ты видел, как сегодня кандидат действительно встал с пола, но в любом фактическом смысле он все еще на коленях — и останется в этой позе навсегда.

Илайджа Траш разговаривал со мной в комнате за театральной сценой, а я ждал его распоряжений, готовясь к генеральной репетиции его очередного публичного выступления.