Олег Попцов - И власти плен...

Когда жена позвала Метельникова и он увидел на телеэкране портрет Дармотова в траурной рамке, в тот момент он утраты не почувствовал, лишь досаду, желание обругать кого-то, обвинить в этой трагической и нелепой гибели. «Каково сейчас семье», — сказала жена. Он тоже вздохнул и согласно покачал головой. Не хотелось, чтобы Лида, имеющая слабость к расспросам, заставила его рассуждать о человеке, которого он знал мало.

На похороны Метельников ехать не собирался, но позвонил Голутвин, осудил за черствость и безразличие, сказал, что удивлен, ни на чем не настаивает, и бросил трубку. Метельников не стал доискиваться причин голутвинского раздражения. На гражданскую панихиду он уже не успевал, узнал, на каком кладбище будут похороны, и поехал на кладбище. Голутвин заметил его, скользнул по нему взглядом. Но в этот момент его окликнули. Павел Андреевич обернулся на голос, словно обрадовавшись, что ему нашлось занятие, и поспешил туда. Директоров на похоронах было не так много, видимо, каждого из них что-то связывало с Дармотовым. Они и вели себя соответствующим образом, претендуя на нечто большее, чем обычные служебные отношения. Метельников чувствовал себя стесненно, он был не из их числа. Еще пять-десять минут назад он мог незаметно уйти, в общей суматохе никто бы и не понял, чья машина, почему уехала, а теперь, когда все собрались, такой возможности не было. Он держался чуть в стороне, отчасти стесняясь высокого начальства, которого собралось достаточно много. Когда все шли, он тоже шел, когда останавливались, задерживался чуть раньше, так что между ним и остальными все время была пусть небольшая, но все-таки дистанция, позволяющая думать о своем и в момент, когда процедура будет окончена, оказаться первым у своей машины. Но уехать сразу не удалось, машины расположились как попало, надо было разыскивать других шоферов, чтобы они освободили проезд. Тут его и окликнул Голутвин.

Метельников обрадовался: машина Голутвина стояла прямо на выезде. Метельников собирался напомнить Павлу Андреевичу о своем юбилее и передать пригласительный билет. Так и скажет: «Мы с женой ждем вас». Не получилось. Уже полчаса они крутятся по городу. Говорит один Голутвин. Поначалу Метельников еще рассчитывал повернуть разговор в нужное русло, рассеять мрачность Голутвина (ведь он был жизнелюбив!). Глухо. Голутвин погружен в свои мысли, ни о чем другом говорить не может. Заикнись Метельников про юбилей, это прозвучало бы как вызов, словно ты пренебрег тревогами Голутвина, подсунул свой собственный обывательский интерес.

Уже полчаса Голутвин ему втолковывает, что миром правят черствость, эгоизм и зависть, и предупреждающе грозит Метельникову пальцем: всякий человек-де, облеченный властью, решая дела масштабные, государственные, непременно думает, насколько то или иное решение обслуживает его собственный интерес, работает на его карьеру. Прорваться сквозь этот круг голутвинского отчаяния, окрасить мир в более оптимистичные тона трудно да и рискованно. Голутвину нужны гарантии, нужна реальная сила, которая, оказавшись рядом, усилит его самого, сделает, как и прежде, неуязвимым. Все справедливо. Чтобы перевернуть мир, достаточно одной точки опоры: чтобы поднять его, нужно по крайней мере две; чтобы удержать — без трех не обойтись. Да-да, что-то из заповедей самого Голутвина: «Никогда не ориентируйся на одного человека. Истина всегда суммарна». Хорош он будет, если повторит сейчас эти слова! Он любит Голутвина, уважает его, он ему обязан. Если этих заверений достаточно, он готов. Он говорит ободряющие слова и слышит в ответ:

— Ах, оставь! Твои утешения — ребячество. — И опять злая вспышка — не против Метельникова, нет, против истомленных жаждой власти: — Мне терять, если хочешь, уже и положено. Годы. Только напрасно некоторые считают, что с Голутвиным все и кончится! Рано они меня хоронят!

Подъехали к заводу. Метельников, уже оказавшись на улице, наклонился, чтобы захлопнуть дверь, не удержался и сказал про юбилей. Голутвин вскинул голову, словно хотел удостовериться: серьезно ли? Метельников еще придерживал дверь, еще оставался в вынужденном наклоне, он не расслышал, сказал ли Голутвин что-нибудь в ответ. И стоять неудобно, и взгляд Голутвина, застывший, ничего не выражал.

Думает, перестраивается в мыслях? А может, тоже не расслышал, ждет, когда я повторю сказанное?

Метельников ошибался. Голутвин был сосредоточен, а не рассеян. И мысли его были не лестными для Метельникова, но по-житейски понятными. Просто они с Метельниковым пребывали в разных состояниях. Думал Голутвин вот о чем: «Другое поколение. Они не похожи на нас. Структура души другая — рациональное чувствование. Этот, возможно, и не такой, как все, — умнее. Что еще? Надежнее. Знает, чего хочет. Однако что ему смерть Дармотова? А я тоже, старый дурень, исповедуюсь, душу выворачиваю. Я ему про вечное, а он про сущее. Стулья в банкетном зале расставляет. Кого где посадить, думает. У него юбилей. И на похоронную процессию заинтересованно смотрит: кому послал приглашение, кому не посылал. Н-да… Мы были друзьями. А может, так и надо жить? Приехал на кладбище, сочувствие на лице подержал минут десять, и хватит? Ему уже не поможешь, а нам жить. Зачем нервные клетки на смерть расходовать? Зачем поминки — эмоции на алтарь смерти; куда лучше — банкет — эмоции на алтарь жизни. Так что он там про юбилей говорил? Ах да, ресторан «Планета», половина седьмого. Я ему ничего не отвечу».