Олег Попцов - И власти плен...

Он посчитал за лучшее отмолчаться. Тема личных взаимоотношений стала у них слишком частой. Что она там говорит?.. «Понять, истинным ли было счастье, возможно, лишь потеряв его». Глупости. Даже там, в другой, деловой его жизни, он уже слышал нечто подобное: «Преодолевая трудности, мы формируем хозяйственный навык, находчивость, социалистическую предприимчивость. Отсутствие трудностей расслабляет. Если трудностей нет, их надо придумать». Бред какой-то.

Все, что было в их личной жизни, он уносил куда-то туда, за ее пределы. Что значит «куда-то туда»? И почему ему нужно всякий раз оглядываться, выискивать глазами это мифическое «куда-то туда»? Ему казалось, она радуется его успехам. Он никогда не спрашивал ее об этом, не умеет задавать глупых вопросов. Радоваться успеху близкого человека — это естественно. Все главное в его жизни случается без ее участия? Это тоже неправда. Справедливо сказать иначе: он оберегал ее, щадил. Разве лучше, если с каждой бедой, которая тебя постигла, ты являешься в свой дом? «Не советовался»! Смешная женщина. О чем он мог с ней советоваться? Разве он ее не выслушивал, не хвалил за точность характеристик, которые она давала его коллегам, друзьям, приходившим к ним в дом?

Не соглашался с ней, всякий раз поступал по-своему. Никогда не признавал своих ошибок. Как ей объяснить, что ошибочные решения принимаются сплошь и рядом не оттого, что мы чего-то не знаем или заблуждаемся? Мы вынуждены их принимать. Да, мы грешим, играем в слова. Мы не называем эти решения ошибочными, смысловая палитра многокрасочна: временные, половинчатые, вынужденные. В таких характеристиках нет рокового смысла. В чем еще она его хочет обвинить?

Он слишком благополучно жил. Привык к извечному: все хорошо, разучился страдать. В этом ее вина: она, как послушная собака, бежала рядом. Была удобной женой. Всегда на месте, всегда под рукой. На кухне, на даче, в постели. Почему он молчит? Почему не возражает? Значит, правильно, значит, так оно и есть…

А что скажешь? Что все ее словоизлияния — чушь собачья? Женщинам свойственно свои пороки приписывать другим.

Она чувствовала, боялась себе признаться: у нее украли личную жизнь…

Как странно, как непостижимо, думал Метельников. Все эти годы он считал свою жизнь получившейся. Ему чужда словесная риторика: «Я счастлив!» Он не умеет произносить таких слов, не обучен. Это все болтовня, литературщина. Было спокойное течение, и он считал это первейшей приметой сложившейся, устоявшейся жизни. Никаких дерганий, все на месте, к положенному часу. Разве плохо? Зачем он вообще затеял этот разговор о соседе и его жене? Как можно принимать на веру пьяные откровения? Страдать, подозревать, ревновать? Какой-то сумасшедший дом, жизнь наизнанку. Чего она хочет? Чтобы он ей возражал? Убеждать ее или разубеждать себя? Он молчит совсем не потому, что готов с ней согласиться. Разговор грозит стать нескончаемым. Он уже не слушал, вяло морщился, хмурился, делал это машинально, пусть жена видит: он переживает, реагирует. Метельников думал о воскресном дне, который снова, в который раз не получился. Он меньше всего был расположен корить в этом себя: не видел причин. Он не настроен перечеркивать прошлую жизнь. О прожитом нельзя говорить впопыхах, нельзя! День испорчен. Метельников встал и вышел в сад.

Это было первое прозрение Метельникова относительно извечного и тайного — личной жизни. После этого объяснения с женой прошло уже лет девять или десять. Ничего не изменилось; всей силы извержения хватило лишь на словесный бунт. Он еще какое-то время ждал последствий. Просыпался внезапно среди ночи, прислушивался к себе, к дыханию жены, убеждал себя, что дыхание стало иным, порывистым, нервным, однако скоро засыпал, так и не поняв толком, действительно ли что-то изменилось или он настраивает себя, пытается разглядеть несуществующее. Утром, всматриваясь в лицо Лиды, он старался найти подтверждение своим подозрениям. Ничего настораживающего: благополучное, спокойное лицо с капризными складками вокруг рта. Лицо женщины, не знающей лишних забот. Ничего не изменилось. Они не поссорились, нет. Просто отныне каждый в своем житейском приходе проповедовал свою веру, уже не помышляя о единении. И дочь знала: мать несчастлива своей устроенной, налаженной жизнью, она устала любить отца. Ну, а отец человек деловой, он вечно в недрах этого самого дела. Личная жизнь, по отцу, не только сложение, но и вычитание. А сын тем более жил своей отдельной незамутненной жизнью, родители в ней числились как некий объем социальных накоплений, которым всегда можно воспользоваться. Он осуждал их вообще, не разделяя, не задумываясь, кого осуждает больше.