Олег Попцов - И власти плен...

Фигура Метельникова за окном делается все менее различимой, неожиданно вынырнула в свете далекого фонаря и опять пропала, растворилась в пропитанном дождем мраке. Еремей Евгеньевич неотрывно смотрит в знакомую темноту. Он как-никак охрана, и ему приятно осознавать, что до конца улицы он как бы сопровождает директора, отвечает за его безопасность. Там, на углу, фонарь светит чуть явственнее, фигура будет уже неразличима, но зонт, а может, край зонта в этот белесый, размытый дождем свет попадет непременно. Ага, вон он, качнулся и пропал. Еремей Евгеньевич возвращает лампу на место, заглядывает в подсобную комнату, подходит к телевизору, вынимает предохранители. Этого ему кажется мало, он снимает антенну и прячет ее в шкаф. Вахтер жалеет генерального директора. Такой дождь, как же можно? Он хоть и стоит в тепле, а чувствует: холодный дождь, и стекло холодное. И холодом этим из всех щелей тянет. Снег пойдет, думает Еремей Евгеньевич; замечает, что нижний оконный шпингалет не закрыт, с силой дергает оконную створку на себя. «А Егорчиков редкий паразит, редкий». Пора начинать обход территории.

Свои поздние возвращения домой Метельников считал правомерными и даже необходимыми: благодаря им нарушался привычный ритм жизни, и благополучие уже не выглядело таким закоренелым. Ко всему же привыкаешь. Перестаешь думать, переживать. Душа глохнет. Когда-то жена выходила встречать на улицу, потом ограничилась телефоном: скоро ли буду; со временем и это ушло. Безразлично поднимается навстречу, услышав звук открывающихся дверей. Все проходит, все. Радоваться необязательно, встречать необязательно. Надоело делать вид, что ждешь, что соскучилась, что не садишься за стол, потому что ждешь.

«Кто там?» Он бормочет в ответ что-то невнятное, досадуя на себя, что все знает наперед. Привычное возвращение, привычный кивок, нет даже намека на беспокойство. Пришел, потому что положено приходить.

«А вот возьму и не приду. Что тогда?» — «Тогда? — зевнула. — Тогда Марфиных приглашу, посидим, в преферанс поиграем. Ты ведь сам не играешь и другим не даешь». — «Да не о том я. Не о том. И в восемь, и в десять, и в двенадцать — вообще не приду». — «В каком смысле, на заводе ночевать останешься?» Непробиваемо. В ее сознании этот канал попросту отсутствует. «Нет, не на заводе. А впрочем, какая разница, где? В другом измерении. В другой жизни. Или ты считаешь реально существующей только нашу с тобой жизнь?» — «Я что-то не пойму тебя. — Она снимает фартук, открывает дверь в ванную комнату, но не входит, остается на пороге и лишь слегка приседает, чтобы видеть себя в зеркале. Закалывает растрепавшиеся волосы шпильками. — Ты хочешь мне изменить или уже изменил? — Это даже не вопрос, а полусонное размышление. — Картошки ты, конечно, не купил?»

— Непро-би-вае-мо!

Я часто спрашиваю себя: куда все подевалось? Что-то же было. Не могло не быть.

Моя первая зарубежная командировка. С ума сойти, сколько лет прошло. Это сейчас мы отбываем за рубеж с незатейливой простотой. Собрался, оформился, не успел задуматься, уже летишь. А тогда — событие. Молодой, непричесанный, и вдруг — Италия. Еще и Москву не разглядел толком. Мне говорят, ты едешь, а я не верю.

Наша группа называлась делегацией советских коммерсантов. Программа сугубо деловая: участие в международной выставке, заключение договоров, знакомство с итальянскими фирмами и только в последний день осмотр города. По нынешним меркам поездка так себе. Одно название — побывал в Италии. Мало что страны, города не видел. А тогда… Восторженный стон — и только. Тоша Метельников едет в Италию, ура!

Возглавлял делегацию начальник главка. Породистый, статный, одно слово — барин. Я отчего-то ему приглянулся и оказался на правах заместителя: оформи, договорись, достань, подготовь. Сейчас уж не знаю, повезло мне или, наоборот, не повезло — начальник главка знал два языка, он приглашал переводчицу только на официальные переговоры, все остальное время Лидия Толчина (это ее девичья фамилия) была как бы при мне. Она оказалась хорошей помощницей; в той непривычной для меня роли это был сущий клад. О себе я был мнения самого неважнецкого. Неотесан, провинциален, всех достоинств — упорство да наглость. Выражаясь современным стилем, из электронной схемы моего сознания творец изъял одно немаловажное звено — умение сомневаться. Я делал бездну ошибок. Но вот что удивительно — я не падал духом. Рецидив молодости. Я заметил в себе эту странную особенность — непозволительно долго считать себя молодым. Все это вспоминается сейчас как запоздалое недоумение: почему Лида Толчина выбрала меня?