Олег Попцов - И власти плен...

Уважение к нему проявилось гранью неожиданной — его стали побаиваться. Он обладал характером трудным, но не дурным. Чему подтверждением были его поступки. И хотя в них было достаточно внезапности и непредсказуемости, при всем том они оставались поступками человека пусть и дерзкого, но в достаточной мере здравого, умеющего сказать категоричное нет самому себе.

Такая вот жизненная философия бытовала среди круговерти сумасшедшего мира, имела конкретный адрес проживания в городе Москве и поименное, пофамильное обозначение. Зубарев Андрей Андреевич. Рост метр семьдесят шесть. Вес 81 кг. Внешность без отклонений от стандартных норм. Женат. Имеет дочь.

…Письмо, оказавшееся среди сверхважных бумаг, не было ответом на запрос (по роду своей работы он иногда посылал запросы в соответствующие ведомства). Не было оно и криком отчаяния пострадавшего, обиженного, обманутого — «дорогая редакция, приезжайте и разберитесь» (таких писем он получал достаточно). Его не благодарили за статью, не донимали навязчивой восторженностью, не изъявляли желания познакомиться ближе. К подобным излияниям он вообще-то привык. По большей части читал эти послания наспех либо вообще не читал. В отделе писем корреспонденции такого рода сортировали отдельно, непременно перевязывали их красной или розовой ленточкой и передавали ему. Маленькая месть за его безразличие к длинноногим белокурым бестиям из отдела писем, настроенным на скорое замужество и сгорающим, в силу младости лет, от сексуальных амбиций.

Нет-нет, это письмо преследовало иные цели. Надо оговориться, оно было вторым. А значит, существовало первое. Словно предчувствуя, что его постигнет та же участь, это второе письмо с навязчивой настойчивостью попадалось ему на глаза. Он раздраженно откладывал конверт в сторону. И хотя понимал всю нелепость и несправедливость своего раздражения, но ничего не мог с собой поделать: увидев его в очередной раз, испытывал чувство досады, раздражался и тотчас убирал письмо под ворох бумаг, однако вечером, освобождая стол от лишнего и ненужного, непременно снова натыкался на него взглядом, вертел в руках, не зная точно, где же истинное место этого письма.

Когда же пришло второе письмо, он вспомнил, что было первое. Он решил ответить. Помнит даже фразы, с которых намеревался начать: «Мы гоним от себя воспоминания не потому, что боимся сызнова пережить минуты горькие и радостные. Знаем наверное: повторить жизнь нельзя. Хорошо, если радость сегодняшняя затмит беду прошлых лет и будет радостью великой, а не усеченной еще одним напоминанием о твоей сомнительной удачливости. Ах, если бы всегда так! Мало ли таких, у кого все лучшее в прошлом, а незавидная доля настоящего есть извечные самотерзания: не сумел, не достиг, не получилось. И надежды, которые ты подавал, почему-то остались при тебе, на правах личных нательных вещей, утративших за давностью времени изыск, а значит, и нужность».

Таким виделось начало того письма. Оно представлялось ему значительным и эпическим даже. Потом он счел его излишне туманным и заумным, никак не соответствующим сути того письма, которое собирался сочинить…

А спустя полгода пришло второе письмо, полное упреков, обид. И то, что кто-то счел возможным говорить с ним в таком вот осуждающем тоне, задело его.

Он не ответил — пусть так, но почему же его молчание позволяют истолковывать как зазнайство, как неуважение к их поиску, как некую чванливость?

От него требовалось не так уж много — или так казалось, — откликнуться и вспомнить. Разве им объяснишь, что вспоминают по-разному — одни просто вспоминают, другие стараются забыть. Они уже все знают наперед, его воспоминания будут, конечно же, интересными. И что вернуться туда, в ту сорокалетнюю давность, в тот ад, увидеть себя шестилетним, ему будет несложно, он писатель, и вспоминать — это его профессия.

Их вывезли из осажденного Ленинграда в июне. Оставшихся в живых, истощенных детей.

Они были детьми особой физиологической конституции — блокадные дети.

И вот теперь, спустя 40 лет, у кого-то родилась сумасшедшая идея разыскать воспитанников того детского дома. Такое вот повальное увлечение — разыскивать.

В письме было много вычитанных и заученных слов о тяготах войны, о героизме, о верности памяти отцов. Удивительная способность. Удивительная способность громыхать словами, лишать их плоти. Они как бренчание пустой посуды, вызывающие лишь досаду и раздражение. Болит, плодоносит болью, торжествует, плодоносит радостью только пережитое. Они ждут его ответа, они настаивают на нем. Прислали тугой конверт вырезок из районной газеты. Это были письма неизвестных ему людей, которые нашлись, которые откликнулись, которые живо описали то, что якобы пережил и он. Они были из одного с ним детского дома. Там, в далеком сибирском селе, теперь уже районном центре, ждали почему-то его воспоминаний. В письме говорилось о музее, который должен быть открыт, но экспозиция (да-да, так и было написано), экспозиция будет неполной, если в ней не окажется его воспоминаний, как им представлялось, самых важных и самых интересных. И снова уже в какой раз: вы же писатель, вы умеете вспоминать.