Валентин Тублин - Заключительный период

Шум поднимался вверх, выше и выше, ударялся в гранитные колонны, достигал лоджий, бился о своды, дробился, мельчал, становился тише, еще тише, еще, исчезал, пропадая совсем. Чистые альтовые звуки детских голосов, плеск воды, шлепанье маленьких босых ног, удары пробковых, деревянных, поропластовых досок, хлопанье дверей в душевых — все утихало, исчезало, пропадало, растворяясь в огромном объеме бывшего храма. Вода, еще мгновения назад кипевшая, пенившаяся, бурлившая, расходилась большими кругами; завихрения успокаивались, исчезая сначала в середине, затем у бортов; вода застывала не сразу, она покачивалась, ворчала, всплескивала, замирала, затем она вздрагивала, покрывалась рябью и наконец замирала — ярко-зеленый, вернее, зеленовато-синий прямоугольник остекленевшей прозрачной жидкости, оправленный в раму из четких линий темного кафеля; кафель прохладен и влажен, рука прикасается к нему, и ощущение, передаваемое кончиками пальцев, напоминает о прохладности нежной девичьей кожи; красно-черные полосы халата ярко выделяются на блестящей поверхности. Огромные электрические часы с неподвижной сейчас секундной стрелкой показывают абсолютно точное время: девять часов пять минут. Взгляд задерживается на часах, на неподвижной пока секундной стрелке, поднимается выше, еще выше — туда, где, разбившись, замолкли и исчезли альтовые детские голоса, затем еще выше, под самый купол, словно желая обнаружить там хоть какие-нибудь следы некогда возносившихся туда молитв, и, ничего не обнаружив, спускается вниз, сливаясь с драгоценным зеленовато-синим камнем, оправленным в прямоугольник кафеля; картина эта ему знакома, он видит ее не первый — далеко не первый раз, и тем не менее, погружая взгляд в огромную зеленовато-синюю чашу, испытывает удивляющее его каждый раз волнение, — его он испытывает всегда, сколько он себя помнит. Размеры, поражавшие его вначале, становились меньше и меньше, по мере того как вырастал он сам, но чувство оставалось тем же. Это длилось вот уже двадцать лет — ему было пять, когда он впервые ощутил это волнение, — и он продолжал ощущать его вне зависимости от возраста — в пять лет и в семь, в десять и пятнадцать. Теперь ему было двадцать пять. В медкарте можно прочесть: «К. Зыкин, мастер спорта международного класса, рост 181, вес 81 кг, объем легких — 7600 см кубических». Прекрасно. Прекрасно — это говорят уже врачи, но и они упускают из виду возможность искажения картины, ибо она была совсем иной в пять, семь, десять и пятнадцать лет, она была совсем не похожа на ту, что имела место в двадцать пять, ибо все менялось, но одно оставалось неизменным — прямоугольник зеленовато-синей воды, обрамленный темным кафелем бортов, словно рамой, нежное и влажное мерцание светлого мрамора, таинственность темных полос разметки, уходящих от мелководья в глубину; и захватывающее дух волненье, которое он неизменно испытывал при взгляде на неподвижную зеленовато-синюю воду. Так было всегда — пять, семь и десять лет назад, но так же и двадцать. В эту кажущуюся монотонной повторяемость изменения вносились лишь большой секундной стрелкой — целыми кругами и долями этих кругов. Этим измерялось его умение и мера его упрямства — с того самого момента — двадцать лет назад, когда он сказал: «Меня зовут Костя Зыкин, пять лет… мама работает… а папа… он…» — «Ну, не надо плакать, ты ведь совсем большой — ведь ты воды не боишься? Ну вот и хорошо, смотри, какая красивая вода, сейчас я скажу раз-два-три — и потом… правильно. Раз, два, три!»

Плеск, смех, шум, альтовые звуки чистых детских голосов нарушают тишину, разбивая вдребезги неподвижное зеркало. «Нет, нет, бояться не надо, возьмитесь за бортик и ногами — та-та-та, та-та-та. Вот так. Мальчик, тебе нравится? Вот и прекрасно!»

Отсюда и началось, и пошло, день за днем и год за годом. «Вот тебе, сынок, портфель, букварь и тетрадки. Ты уже большой, ты школьник, смотри слушайся учителей». Но он-то слушается их давно: «Носочки, носочки тяните, не захватывайте доску руками. Костя, ты уже большой, руки должны просто лежать на доске, работать надо только ногами, ногами, вот так, свободней, расслабься, ритм должен быть как пулеметная очередь: та-та-та, та-та-та — здесь вдох, та-та-та — и выдох; вдох — выдох, — вот так».

Из его памяти совершенно стерся день, когда они перешли из лягушатника в бассейн, а жаль. Но кто же оглядывается в семь, десять или даже пятнадцать лет? Вперед, только вперед — туда, где ждет нас будущее; сейчас оно олицетворено огромным зеленовато-синим пространством, оно разбито на длинные зеркальные полосы белым пунктиром пробковых дорожек; это дороги, ведущие нас к славе, ибо слава обитает именно здесь: «Костя, смотри, вон идет Минашкин, ты видел, как он плавает?» Он видел. И все видели, и все хотели плавать так же, даже лучше, но пока — так же, и они старались изо всех сил — господи, как они старались. И, думаете, это старание не приносило успеха? Приносило, иначе они не старались бы так.