Валентин Тублин - Заключительный период

«Я не хочу ни слов твоих, ни слез…»

Эти слова появились у нее перед глазами, и ими она стерла все слезы, которые ей довелось увидеть, пролить и вынести из-за него, этими словами она стерла их с черной доски своей памяти, и их не стало, остался лишь след, влажный след, как на грифельной доске, на которой пишут мелом, одно движение руки, один взмах — и только влажный след, высыхающий на глазах, и черное небытие того, что только что было. Да, было, но чего уже нет, что исчезло, стерто; оно прошло и не вернется, не вернется никогда ни в ее жизнь, ни в жизнь вообще, что было, то прошло, того не вернешь, тому не вернуться, то минуло, кануло, исчезло, испарилось, превратилось в пар, в облачко, в белое облачко, растворившееся в сухом морозном воздухе в ничто. И есть ничто. Влажный след на черной грифельной доске высох, это и есть ничто, возвращение в изначальное состояние чистоты, свободы и независимости, равное началу новой жизни. Свобода. И ощущение легкости, которое должно появиться, потому что легкость может чувствовать только свободный человек, потому что свобода и легкость — это синонимы освобождения, тогда как тяжесть — она от знания и от печали, и она сама, Соня, в момент своего освобождения ощущает эту тяжесть так явственно, как никогда раньше. Но ведь она свободна, теперь и навсегда, говорит она себе, свобода — волшебное слово; но и знание — тоже волшебное слово, и это тоже она, Соня, и знание тоже оплачено ею, оплачено ее жизнью, оплачено долгими часами размышлений, долгими ночами без сна. Должен ли человек все знать, должен ли пройти через все, что он знает, должен ли он выстрадать все, чем владеет, — и свое знание, и свою свободу, и свою посвященность, являются ли они платой за прожитую жизнь или это дар божий, волшебный подарок, выигрыш в жизненной лотерее, где цена, напечатанная на клочке бумаги, несет лишь номинальную функцию, является лишь первоначальным и условным взносом, подразумеваемым авансом, к которому прилагаются долгие, многолетние выплаты, как при покупке в рассрочку, где, не уплатив какой-то части, теряешь все; да и что такое сама жизнь: изначально ли некий итог, неизвестная тебе сумма, от которой отнимается в течение всей жизни число за числом и сумма за суммой, а результат определяется по остатку, или это бесконечное прибавление, сложение, накопление, где мелкие слагаемые поступков, намерений и свершений к концу сводятся в некий итог, по которому некто, имеющий на это право, выносит окончательный вердикт, не подлежащий ни пересмотру, ни отмене.

«Я не хочу ни слов твоих, ни слез…»

Это как черта. Это как черта горизонта. Черта итога, сложения ли, вычитания, — безразлично, все равно: одно, два, три слагаемых, затем черта и итог, неокончательный, промежуточный, поскольку длится жизнь, но пересмотру не подлежащий; предварительная прикидка, настоятельная необходимость остановить текущий момент; так определяется моряк в открытом море, чтобы не потерять курс, не сбиться с пути, понять, где он сейчас; он уже не может ничего изменить и оказаться в другом месте, но он может понять, где это место и как оно соотносится с тем, где он должен был находиться. Отсюда необходимость передышки, необходимость увидеть свою жизнь, ощутить ее как нечто, имеющее в уходящее мгновенье свою ценность, свою сумму, свое значение и свой смысл. Мать, отец, брат, жена брата, ребенок брата, детство, школа, первые шаги, первые чувства, первые мысли, первые желания, первая правда и первая ложь, первые стихи и первый трепет, первая боль и первый восторг, и отвращение, и слезы, и ночи без сна, и опустошение, туман и крик, и равнодушие, и слова — слова, слова, слова, свои и чужие; и дни, отданные себе, и ночи, отданные кому-то, — все это были слагаемые, из которых должна составиться первоначальная, предварительная сумма, величина, смысл и значение которой были ей неведомы. Но сумма уже была, она уже набралась, уже существовала, и черта была подведена, и дело было только за методом, который не имел решающего значения, за способом, выбирать который предстояло ей самой и от которого, как от перестановки слагаемых, ничего не менялось; в одном случае итог был суммой, в другом — остатком, вот и все.

Она подвела черту:

Так ли это было? Так ли? Да, так. Это и была жизнь, и она была такой, была огромной белой равниной, она простиралась по обе стороны, она была вокруг, белая безмолвная пустыня, безлюдье, наполненное посвистом ветра, — поземка лет, которая не оставляла надежд, которой не было ни конца ни края, где сильное сердце билось сильнее, а слабое покрывалось смертельной коркой льда, где все было враждебно одинокому путнику, шаг за шагом бредущему к намеченной, но, возможно, нигде не существующей, а потому и недостижимой цели. Шаг за шагом, еще шаг, и еще, и каждый шаг — это еще одно слагаемое, влияющее на общий итог, и каждый шаг — это маленький подвиг, смысл которого в преодолении этого пространства, которое, будучи бесконечным, все же имеет свои пределы и, будучи холодным и безмолвным, все же таит в неведомой дали и тепло, и голос, и надежду. И это и есть испытание, и выбор, который всегда с тобой, который ты всегда можешь сделать: смириться, отказаться от борьбы, от следующего и следующего за ним шага; смириться и подвести окончательный итог, лечь на белые простыни холода, завернуться в чистые покрывала смерти, которая прикинется освобождением, и заснуть навсегда в мертвом и равнодушном к жизни неведенье или освободиться от страха и, снова и снова в поту и грязи, преодолевая пядь за пядью пространство своего отчаянья и холода, идти, ползти вперед, до последнего вздоха прибавляя маленькие слагаемые мужества в общий итог победы, пока у руки еще хватает сил передвинуть костяшку единиц на великих счетах жизни.