Евгения Некрасова - Сестромам. О тех, кто будет маяться

Опомнилась только тогда, когда контролёрша в троллейбусе спросила плату за проезд. Тогда и обнаружила Ангелина Ивановна, что сумка с паспортом, пенсионным и вложенным в пенсионное проездным осталась в машине. Но контролёрша уже отмахнулась и пошла обилечивать других.

Когда Ангелина Ивановна добралась до трёхчастной и увидела, что дочка возмущённо чистит картошку, зять Саша щёлкает пультом и внук Ваня так же сидит в комнате – она обрадовалась. Так быстро всё уже сделали? – только спросила Ангелина Ивановна. Ольга, увидев, что старуха странно счастливая и без сумки, заподозрила неладное. Когда разобрались, Ольга так завыла, что соседи затолкали стены, а она заметалась от сына к мужу, не отцу его – и со всех сил била их, немых и непричастных. На мать пробовала кричать сначала, но в горле застряло, потому что вдруг Саша замахнулся на жену впервые в жизни. А старуха страху натерпелась и улыбалась теперь ртом и глазами – счастье-то какое, нет никакой женщины на ковре, чтобы её прятать, и ковра такого, чтобы мыть. Счастье-то какое!

Ангелину Ивановну пробовали возить в полицию. Следователь разводил руками и рассказывал Ольге с Сашей, что подобного рода разводок полно и они нераскрываемы. Ни свидетелей, ни подозреваемых. Он попросил старуху описать кого-нибудь из добрых людей, Ангелина Ивановна увидела портрет президента РФ на стене и сказала, что тот-что-пониже был похож на фотографию. В разговоре старуха улыбалась, потому что, когда она узнала, что всё неправда, она стала самой счастливой матерью на свете. Следователь, как услышал про портрет, вздрогнул, решил, что бабулька того, и не стал открывать дело.

Дома Ольга ещё покричала, выпила валидолу и отправилась спать. Саша принял водки и лёг смотреть телевизор. Ваня сел за компьютер. Ангелина Ивановна устала от сегодняшнего дня как от неприятной и бесполезной работы, и отправилась в ванную. Что есть старческой мочи тёрла себя мочалкой, чтобы отмыться от пережитого ложного горя и встречи с плохими людьми. Потом долго вытиралась досуха – руки сами делали по привычке. Сама же старуха ничего почти не думала, только время от времени радовалась, что есть горячая вода. И вдруг заметила себя в зеркале и впервые с СССР принялась рассматривать. Тело её низенькое, горбатенькое, светлое, покрытое излишками кожи, терялось в ванной-крохе. Лицо висело под высоким лбом. Полуголый рот чернел углями-догорелками. Волосы её редкие и тонкие, высохли уже от одного объятия полотенца, сквозь них просвечивал нацепивший кожу череп. Худые-на-жилах руки и ноги заканчивались бугристыми пальцами. Ладони сверху носили мелкие светло-жирафьи пятна. Приделанные, длиннющие – до паха – груди, ослепшие на концах бесцветными от времени сосками. Детская-лысая промежность стыдилась под кожными складками, спускавшимися от живота. Ангелина Ивановна разглядела себя такую и заплакала.

Тягучие два месяца старухе не получать пенсии без документов. Без паспорта не бывать пенсионному удостоверению, без пенсионного – льготному и проездному. Паспорт за пенсионное, пенсионное за льготное, льготное за проездной. Тянет-потянет Ангелина Ивановна – вытянуть не может. Почему два месяца, почему не десять дней? – почемучила Ольга. А потому что отделение, где старухин паспорт столовался, закрыли из-за государственной экономии. Стол под другую крышу перенесли, в соседний район, в другой милиции накрыли, а там – как везде, если не у нас столовались, так вам два месяца ждать.

Сделала старуха всё, как сказано. Заявление заполнила, казну госпошлиной в сберкассе пополнила, в подвале на документ сфотографировалась. Отдала всё в фанерное окошко. Тётка, за ним спрятанная, была похожа на Ольгу, только красилась в светлый. Она приняла паспортные бумажки, а на временное удостоверение старухиной личности не нашла бланков. Ладно вам бабушка, зачем вам, никуда всё равно не ходите, телевизор, небось, смотрите, на лавочках с другими одуванчиками растёте. Ждите своего главного документа положенный срок. Тут Ангелина Ивановна не стерпела и обострила, что ей некогда задом диваны с лавками протирать, не то что некоторым. От старухиных слов тётка стала свекольной и хлопнула окном к обеду. Старуха покарябала гнутыми пальцами фанерку и поехала домой. К дочери, её сыну и зятю – не отцу его.

В электричке контролёрши ей простили безудостоверенность и после прощали, знали её из дачных, да и так видно, что старуха. Дома после того случая все немного обновились. Ангелина Ивановна дальше понизилась и закруглилась спиной. Ольга ещё сильней озлобилась – из сварганенного ворами выходило, что весь город знал про её с Сашей муку. От матери Ольгино лицо теперь накрывала рябь обиды, как уже от мужа и некоторых коллег – виновников и свидетелей её унижений. Родила-вырастила – как могла так легко и скоро прилепить убийцу, – пережёвывала Ольга умом и сердцем. И навалилось на неё понимание, что, стало быть, и мать – не в опору, а в тягость, в обязательность контроля. Как муж, как сын. Ольга названивала теперь домой и кричала в трубку: «Ты что?! Ты одна?! Дверь заперта? Никто не приходил?! Куда-куда?!» Осознала вдруг, что мать – старуха, а значит – глуховата, хотя Ангелина Ивановна на слух не жаловалась, а дочери не жаловалась вообще ни на что.